Ознакомительная версия.
— Вы, — поправил я его. — А мы — нет.
— А бумаги, которые искали вы сами, — их нашли?
— Нет.
— А что за бумаги?
— Они нужны, чтобы уладить кое-какие его дела.
— Вы сказали, что они не затрагивают… интересы моей семьи?
— Насколько мне известно, к вашей семье они не имеют никакого отношения, — я поднялся. — Что ж, пожалуй, это все. Вы уходите с пустыми руками, мы тоже. Мистеру Сперлингу я могу о нашей встрече не сообщать, ведь он уже не наш клиент, да и вы считаете, что ему это будет неприятно.
— Очень мило с вашей стороны, Артур, — мамуля по достоинству оценила этот подарок. Она поднялась и стала разглядывать мое лицо. — Вы уж извините меня за это!
— Ничего страшного, — успокоил я ее. — Сам виноват, напугал вас. Через пару месяцев буду как новенький. — Я обернулся: — Тебе ведь этот пистолет не нужен, Сол?
Сол достал пистолет из кармана, вытряхнул на ладонь патроны, подошел к Джимми и вернул ему его собственность.
— А может, останемся еще, — предложила мамуля, — и поищем письма как следует?
— Перестань, — грубо оборвал ее Джимми.
Они ушли.
Вскоре ушли и мы с Солом. В лифте он спросил:
— И что, ты готов это скушать?
— Я нет. А ты?
— Как бы не так. Я едва удержался, чтобы рожу не скорчить.
— Думаешь, надо было трясти его дальше?
Он покачал головой:
— Растормошить его нам было нечем. А его глаза и стиснутые челюсти ты видел сам.
Перед уходом я еще раз заглянул в туалетную комнату посмотреть на свое лицо. Зрелище было достойное. Впрочем, кровотечение уже прекратилось, и я совсем не смущаюсь, когда на меня смотрят, — особенно женщины, особенно привлекательные, лет эдак от восемнадцати до тридцати; кстати, в этой части города у меня было еще одно дело. Сол поехал со мной: была отдаленная вероятность, что он мне понадобится. Находиться с ним на улице — это всегда очень занятно, потому что на твоих глазах происходит нечто удивительное. Вроде идет себе человек по улице и идет, но я искренне убежден: если показать ему через месяц любого из встречного потока и спросить, видел ли он его раньше, то самое большее через пять секунд он ответит: «Да, как-то в среду, двадцать второго июня, на Мэдисон-авеню, между Тридцать девятой и Сороковой улицами». В этом деле он кладет меня на обе лопатки.
В итоге его помощь мне не понадобилась. Из застекленной таблички на стене мраморного вестибюля мы узнали, что кабинеты Мерфи, Кирфота и Рони находятся на двадцать восьмом этаже, и сели в скоростной лифт. Фирма представляла собой анфиладу комнат, окнами выходивших на авеню, во всем чувствовалась солидность и упорядоченность. Быстро оценив обстановку, я решил слегка изменить тактику: рассчитывал на другие условия. Секретарше, деловитой и строгой женщине, уже вышедшей за пределы моей возрастной категории, я сказал, что хочу видеть одного из сотрудников фирмы, назвал себя и уселся рядом с Солом на кожаную кушетку, изъезженную миллионом задов и попочек всех мастей. Вскоре явилась другая секретарша, под стать первой, но еще старше, и проводила меня по коридору в угловую комнату с четырьмя широкими двойными окнами.
Из-за стола похлеще вулфовского поднялся широкоплечий, седовласый здоровяк с глубоко посаженными голубыми глазами. Мы обменялись рукопожатиями.
— Арчи Гудвин? — дружелюбно пророкотал он, словно ждал нашей встречи многие годы. — Помощник Ниро Вулфа? Рад познакомиться. Садитесь. Я Алоизиус Мерфи. Чем могу быть полезен?
Я ощутил себя знаменитостью — ведь секретарше я назвал только свое имя.
— Не знаю, — сказал я ему, усаживаясь. — Боюсь, что ничем.
— Давайте попробуем, — он выдвинул ящик стола. — Сигару?
— Нет, спасибо. Мистера Вулфа интересует смерть вашего младшего партнера, Луиса Рони.
— Я так и думал, — приветственная улыбка на лице мгновенно сменилась скорбной печалью. — Блестящая карьера — этот цветок вот-вот должен был распуститься, и его грубо сорвали.
Я почему-то вспомнил Конфуция, но придираться не стал.
— Да, жуткое свинство, — согласился я. — У мистера Вулфа есть своя теория — он полагает, что от нас пытаются утаить правду.
— Мне об этом известно. Весьма интересная теория.
— Поэтому он проводит маленькое расследование. Думаю, есть смысл быть с вами откровенным. Он считает, что в кабинете Рони или в другой комнате могут быть какие-то бумаги или еще что-нибудь способное пролить свет на это дело. Мысль была такая: я прихожу сюда и ищу. Ну, например, если у вас две комнаты и в одной сидит стенографистка, я связываю ее пополам, засовываю кляп в рот и связываю ее, если есть сейф, загоняю ей булавки под ногти, она называет мне код, — и я нахожу то, что нужно. На всякий случай я привез с собой помощника, но не представляю, как мы управимся даже вдвоем…
Меня остановил его смех: он ржал так громко, что все равно меня не слышал. Можно было подумать, что я — всем надоевший конферансье и в его репертуаре наконец-то появилась новая шутка. Я выждал паузу, дал ему отсмеяться, потом скромно заметил:
— Право, я этого не заслуживаю.
Смех его переплавился в хихиканье.
— Как жаль, что мы не познакомились раньше, — выговорил он. — Я много потерял. Хочу рассказать вам, Арчи, а вы скажите Вулфу, что вы можете на нас рассчитывать — на всех нас, — вы получите все, что вам требуется. — Он махнул рукой. — Наша контора — к вашим услугам. Втыкать в нас булавки вам не придется. Секретарша Луиса все вам покажет и расскажет, равно как и остальные. Мы поможем вам добраться до истины. Для человека благородного ничего нет важнее. Кто это вас так расцарапал?
Он начинал действовать мне на нервы. Он был так рад наконец-то меня заполучить, так страстно жаждал помочь, что терзал меня целых пять минут, и я никак не мог вырваться. Но все-таки вырвался. Я прошагал назад в приемную, сделал знак Солу и, как только мы оказались за пределами анфилады, сказал ему:
— Оказывается, убили не того члена фирмы. Рони по сравнению с Алоизиусом Мерфи был просто цветком истины.
Фотографии, если учесть условия съемки, вышли вполне приличными. Поскольку Вулф велел мне заказать по четыре отпечатка с каждого снимка, их набралось с половину пивного бочонка. Вечером после ужина мы с Солом сидели в кабинете, разглядывали их и сортировали; я даже не думал, что фотографий с Медлин окажется так много, и почти все я положил в стопку, предназначавшуюся для Вулфа. Было три хороших снимка Рони: крупным планом анфас, почти в полный рост и в профиль; еще, разумеется, я не мог не гордиться снимком партийного билета. Думаю, только за один этот снимок меня бы без разговоров взяли работать в «Лайф». Уэбстер Кейн особой фотогеничностью не отличался, а вот Пол Эмерсон — вполне. Я обратил на это внимание Вулфа, когда клал подборку на его стол. Он хмыкнул. Я спросил, готов ли он выслушать мой отчет за сегодняшний день, но он пожелал сначала изучить фотографии.
Я задержался с отчетом, в частности, из-за Пола Эмерсона. Мы с Солом вернулись в контору сразу после шести, но распорядок дня Вулфа был нарушен срочными делами на крыше, и он спустился только в двадцать восемь минут седьмого. Однако он тут же включил радио, настроился на программу новостей, прошел к своему столу и уселся в кресло, плотно поджав губы.
После рекламы и представления участников программы раздался язвительный баритон Эмерсона:
«В этот прекрасный июньский день мало радости сообщать, что профессора снова взялись за свое… впрочем, они, профессора, народ настырный, тут на них можно положиться. Вчера вечером один из них держал речь в Бостоне, и если у вас еще что-то осталось от последней зарплаты, живо прячьте денежки под матрас. Он хочет, чтобы мы не только кормили и одевали весь мир, но и обучали…»
Моя учеба отчасти заключалась в том, что я наблюдал за лицом Вулфа, когда в эфире безумствовал Эмерсон. Его губы, поджатые с самого начала, поджимались все больше и больше, пока не превращались в тонюсенькую, не толще волоска, прямую линию, а щеки его раздувались и как-то складывались, напоминая рельефную географическую карту. Когда напряжение достигало определенной точки, рот его распахивался, через секунду снова захлопывался, и все начиналось сначала. Я тренировал свою наблюдательность, стараясь вычислить момент распахивания рта с точностью до секунды.
Несколько минут спустя Эмерсон повел огонь по другой милой его сердцу мишени:
»…они величают себя Всемирными федералистами, эта братия политиканствующих дилетантов, и они хотят лишить нас того единственного, что у нас еще осталось, — права самим решать свои проблемы. Им кажется естественным, что мы будем испрашивать разрешения у пигмеев и простаков со всего мира всякий раз, когда захотим чуть передвинуть мебель в своем жилище или даже оставить ее на месте…»
Ознакомительная версия.
