Он заказал, не спрашивая ее, яичницу с беконом и, не дожидаясь, пока она достанет свой портсигар, потребовал для нее пачку ее любимых сигарет.
Начала ли она наконец понимать, что он пока еще не мог ничего сказать?
– Мне, Франсуа, особенно неприятно, что это было в ту самую ночь, когда я была так счастлива, сообщая тебе о моем приезде...
Ей могло показаться, что он смотрит на нее очень холодно, никогда еще не смотрел на нее так холодно, даже в первый день, правильнее сказать, в первую ночь, когда они встретились на этом самом месте.
– Но почему ты так поступил?
– Не знаю. Из-за тебя.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Ничего. Это слишком сложно объяснить.
И он оставался холодным, даже, казалось, чужим.
Она испытывала потребность все время говорить, как бы боялась замолчать.
– Я должна тебе сразу же сказать – хотя, может, тебе это и неприятно, – что сделал Ларски. Но имей в виду, что я еще ничего не решила. Я хотела сперва поговорить с тобой.
Он знал заранее. Если бы кто-нибудь посмотрел на них со стороны, то принял бы его в этот вечер за самого равнодушного человека в мире. Но что это могло значить по сравнению с тем решением, которое он принял, по сравнению с той великой человеческой истиной, которая ему наконец открылась!
Она стала лихорадочно, нервно рыться в своей сумке. Но он не сердился на нее за это.
– Посмотри.
Это был чек, чек на предъявителя на пять тысяч долларов.
– Я хотела бы, чтобы ты правильно понял.
Да. Он понимал.
– Он дал эти деньги совсем не потому, почему ты подумал. По сути дела, я имею на них право. Это предусмотрено в одном из пунктов документа о разводе. Я просто никогда не поднимала вопроса о деньгах, как и не требовала никогда, чтобы мне отдавали дочь на столько-то недель в году.
– Ешь.
– Тебе неприятно, что я об этом говорю?
И он ответил искренне:
– Нет.
Мог ли он это предвидеть? Почти мог. Но он ушел далеко вперед и вынужден поджидать ее как человек, сделавший подъем раньше других.
– Официант, соль!
И снова, как тогда, она принялась требовать соли, перцу, английского соуса. Потом потребует огня для сигареты. Потом... Но его это больше не выводило из терпения. Он не улыбался, оставался серьезным, каким был в аэропорту, и это сбивало ее с толку.
– Если бы ты знал его и особенно его семейство, ты бы не удивлялся.
А разве он удивлялся? Чему?
– Эти люди уже несколько веков подряд владеют землями на территории размером не меньше какогонибудь французского департамента. Были времена, когда эти земли приносили огромные доходы. Я не знаю, как сейчас обстоят дела, но они очень богаты. Они сохранили кое-какие странные привычки. Я помню, например, одного из их семьи. Это был сумасшедший, эксцентричный, а может быть, просто хитрый человек, затрудняюсь сказать. Жил он в течение десяти лет в одном из их замков под предлогом, что составляет каталог библиотеки. Целыми днями читал книги. Время от времени что-то записывал на клочке бумаги и бросал его в ящик. А ящик этот на десятом году работы сгорел. Я убеждена, что он сам поджег.
В том же замке находились по меньшей мере три кормилицы, три старые женщины. Я не знаю, чьи это кормилицы, коль скоро Ларски был единственным ребенком. Жили в служебных помещениях припеваючи и ничего не делали.
И таких историй я могу рассказать множество. Но что с тобой?
– Ничего.
Он просто только что увидел ее в зеркале, как и в первую ночь, в чуть скошенном и немного деформированном виде. Это было последним экзаменом, последним колебанием.
– Ты считаешь, я должна это принять?
– Посмотрим.
– Видишь ли, это ради тебя... Я хочу сказать... Ты только не сердись... ну чтобы я не была целиком на твоем иждивении, понимаешь?
– Да, конечно, моя дорогая.
Он чуть было не рассмеялся. Она так отстала со своей жалкой любовью, что даже представить себе не может размеров той любви, которую он собирается ей предложить.
Она так напугалась! Кажется такой растерянной! Ела она, как и тогда, с нарочитой медлительностью из страха перед чем-то неизвестным, что ее ожидает. Потом закурила свою неизбежную сигарету.
– Бедная моя Кэй!
– Что? Почему ты говоришь «бедная»?
– Потому что я тебе причинил боль, хотя и довольно случайно. Но думаю, это было даже необходимо. Я хочу добавить, что сделал это без злого умысла, но только лишь потому, что я мужчина. Это может еще когданибудь случиться.
– В нашей комнате?
– Нет.
Она бросила ему признательный взгляд. Она неправильно его поняла, ибо еще не знала, что эта комната для него уже как бы ушла в прошлое.
– Пошли.
Когда он ее вел, она шагала с ним в ногу. Джун вчера тоже удалось так приладить свой шаг к его шагу, что их бедра составляли как бы единое целое, когда они шли.
– Знаешь, ты мне сделал очень больно... Я не сержусь на тебя, но...
Он поцеловал ее как раз под фонарем. В первый раз он целовал ее из милости, потому что еще не наступил нужный момент, к которому он готовится.
– Ты не хочешь пойти выпить виски в нашем маленьком баре?
– Нет.
– Ну а здесь – неподалеку, в Баре номер один?
– Нет.
– Хорошо.
Она послушно пошла за ним, может быть не очень убежденная в его правоте. Они подошли к дому.
– Никогда бы не поверила, что ты окажешься способен привести ее сюда.
– Придется поверить.
Он спешил покончить с этим и даже подталкивал ее, чтобы она шла быстрее, как он это делал вчера с той, другой. Но кто лучше него понимал, что не может быть и речи ни о каком сравнении. Мех Кэй колыхался перед его глазами. Ее ноги в светлых чулках замерли на лестничной площадке.
Он наконец открыл дверь, повернул выключатель. Комната была пустой, неубранной, не подготовленной для приема Кэй и казалась холодной. Он понимал, что она готова заплакать. Может быть, он даже хотел увидеть ее плачущей от досады? Потом снял свой плащ, шляпу и перчатки. Помог ей снять пальто.
И в тот самый момент, когда у нее уже выступила вперед нижняя губа и она сделала горестную гримасу, он ей объявил:
– Видишь ли, Кэй, я принял важное решение.
Она испугалась еще сильнее и посмотрела на него взглядом перепуганной маленькой девочки, что вызвало у него желание расхохотаться. Не странно ли в таком состоянии духа произносить те слова, которые он собирался произнести?
– Теперь я знаю, что люблю тебя. Не имеет никакого значения для меня все, что произойдет, буду ли я счастлив или несчастлив, но я все принимаю заранее. Вот что я хотел тебе сказать, Кэй. Вот что я собирался прокричать тебе в телефон, и не только в первую ночь, но и в эту ночь, вопреки всему. Я люблю тебя, что бы ни случилось, чего бы ни предстояло мне вынести, что бы я...
Но теперь пришел его черед быть сбитым с толку, потому что вместо того, чтобы броситься к нему в объятия, как он предполагал, она замерла посреди комнаты с бледным и застывшим лицом.
Может быть, он был прав, когда опасался, что она пока еще не сможет его понять.
Он позвал ее, будто она находилась где-то совсем далеко:
– Кэй!
Она не смотрела на него, оставалась неподвижной.
– Кэй!
Она так и не двинулась в его сторону. Ее первое движение было направлено вовсе не к нему. Она резко повернулась и стремительно исчезла в ванной, заперев за собой дверь.
– Кэй...
Он застыл в полной растерянности среди хаоса, царящего в неубранной комнате. Руки его, протянутые было навстречу любви, бессильно повисли.
Он молчал и сидел, не двигаясь, забившись в кресло, не спуская глаз с двери, за которой не было слышно никакого шума. По мере того как шло время, его нетерпение проходило, сменяясь мягким и убаюкивающим состоянием покоя, в которое он начал погружаться.
Очень нескоро, совсем нескоро открылась дверь, так тихо, что он не услышал даже ее предупреждающего скрипа; сперва он увидел, как поворачивается дверная ручка, потом распахнулась створка, и появилась Кэй.
Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Что-то изменилось в ней, и он был не в силах угадать, что именно. Ее лицо, волосы стали какими-то другими. Попрежнему лишенная косметики, кожа выглядела совсем свежей; она весь день была в пути, а с лица, казалось, было смыто напряжение.
Она улыбалась и медленно двигалась к нему. Улыбка ее была еще робкой и какой-то нерешительной. У него возникло ощущение почти кощунственного присутствия при рождении счастья.
Подойдя к его креслу, она протянула ему обе руки, чтобы он поднялся, потому что было в этом мгновении нечто торжественное, что требовало, чтобы они оба стояли.
Они не обнялись, не прижались друг к другу, встали щека к щеке и долго молчали. Вокруг них застыла трепетная тишина, которую она наконец нарушила, выдохнув еле слышно:
– Ну, вот ты и пришел.
Тогда ему стало стыдно, потому что он уже начал догадываться, как в действительности обстояло дело.
– Я уже не верила, что ты придешь, Франсуа. И не осмеливалась желать этого. Мне случалось даже желать обратного. Ты помнишь – на вокзале, в нашем такси, когда шел дождь, то, что тогда сказала тебе, и что ты, я думаю, наверное, так и не понял?
