Парадная дверь Главного Корпуса оказалась открытой. Ну, конечно же, она никогда не запиралась раньше полуночи, чтобы староста школы могла в любое время, даже поздним вечером, пройти и сделать в журнале запись о тех или иных событиях, происшедших не только за день, но и вечером. Несмотря на введенную в школе усиленную охрану, кто-то посчитал нецелесообразным менять укоренившиеся правила.
Думаю, любой человек почувствует себя неуютно, оказавшись в огромном пустом здании ночью. Я осторожно закрыла за собой дверь и замерла на месте. Слева от меня были распахнуты настежь двустворчатые двери актового зала, где на днях состоялся спектакль, и прилегающие к нему раздевалка и злополучный лифт. Прямо передо мной находились лестничный колодец, он же — холл, и величественная лестница — неотъемлемая деталь плантаторского быта, — два марша которой ведут на балкон второго этажа, сейчас погруженный в темноту, и далее — на чердак.
Небольшой коридор в тыльной стороне лестницы слева заканчивался двустворчатой дверью, ведущей в пристройку, где помещались столовая и кухня, а справа, тоже за двустворчатой дверью, был зал для занятий. Дальше по коридору находились преподавательская и другие служебные помещения.
С неприятным ощущением, будто кто-то следит за мной, но с твердой верой, что кроме меня здесь никого нет, я решительно направилась к лестнице, убеждая себя, что я отнюдь не какой-то незваный гость и потому имею полное право здесь находиться.
Наверху тоже было темно. Я не хотела включать свет, чтобы не привлечь внимание охраны, поэтому достала из кармана свой фонарик, осветив огромный холл, точно такой же, как на первом этаже. В дальнем конце холла чернели два больших итальянских окна, расположенных над крышей портика. Справа была дверь, ведущая в библиотеку, слева — коридор, где размещались медицинский пункт и комнаты горничных и Гертруды Эйбрамз.
При одном воспоминании о Гертруде на меня находила дурнота, и никакая сила не способна была бы завлечь меня сейчас в ее комнату. Свет моего фонарика высвечивал лишь маленькое пятнышко на полу, и я не могла избавиться от мысли, что того и гляди из темноты появится ее призрак и бросится на меня.
Библиотека была огромнейшая. Некая богатая выпускница подарила школе пятьдесят тысяч томов — это были книги по самым разным отраслям знаний, какие только могут заинтересовать учащихся средней школы. Светя фонариком, я пробиралась между стеллажами с книгами к конторке библиотекаря, рядом с которой помещался столик с интересующим меня журналом. Справа от этого столика находилась узкая винтовая лестница, ведущая на чердак.
Я включила стоявшую на столике настольную лампу с зеленым абажуром. Скрытая от окна высоким книжным шкафом, я огляделась по сторонам и решила на всякий случай задернуть шторы на двух окнах, обращенных в сторону Бернхемской бухты и эллингов. И когда я направилась туда, меня вдруг обуял страх, у меня перехватило дыхание, как от удара в солнечное сплетение. В темном углу, рядом с картотекой, кто-то сидел в кресле. Я испугалась и уже была готова закричать, но все-таки сумела взять себя в руки и спросила:
— Кто здесь?
Ответа не последовало. Я повторила хриплым голосом:
— Кто вы?
И опять мой вопрос остался без ответа. Но тут ко мне вернулось самообладание, я ринулась к ближайшему столу и включила еще одну лампу.
Я увидела наконец, кто сидел в кресле, но страх мой от этого не уменьшился. В кресле сидела, злобно взирая на меня из-под полей потрепанной фетровой шляпы, Мертвая Обезьяна.
Минуту я стояла, пытаясь собраться с мыслями, и, не знаю почему, решила заглянуть в ящик, где летом хранилась Мертвая Обезьяна. Я поставила ящик на стол и, подавляя отвращение, сунула руку в карман на спине у Мертвой Обезьяны и нащупала бирку с прицепленным к ней ключом. Открыв ящик, я села рядом и принялась разглядывать его содержимое.
Тридцать с лишним карточек с обозначенными на них датами, восходящими к 1893 году. Обезьяна же, напомним, появилась в школе в 1889 году. Карточки были аккуратно сложены в стопку и стянуты резинкой. Сверху лежала последняя по времени карточка, из надписи на которой следовало, что нынешней хранительницей ее считается Мэри Хьюз. Послание, адресованное ей Вики Олкотт, было жестоким в своей неприязненной лаконичности: «Хьюз». Должно быть, убирая это послание в ящик, Мэри испытала горькую обиду. Она несомненно видела сентиментальные, порой даже излишне сентиментальные послания почти на всех остальных хранящихся здесь карточках. Например: «Дотси, самой великолепной из всех новичков, с огромной любовью. Энни», или «Дорогой Энни, с миллионом поцелуев и пожеланиями успехов в оставшиеся три года учебы и удачи на всю остальную жизнь. Бесконечно любящая Эмили», или «Эмили, самой блистательной из невест «Брайдз Холла»[5]. Я всегда буду помнить тебя. Пенни».
В женских школах ученицы способны причинять боль и страдания друг другу, даже когда для этого нет никаких оснований. И я вспомнила один такой случай, имевший место в «Брайдз Холле» в мое время. Я быстро перебрала карточки, отыскивая ту, на которой, как я помнила, тоже было написано что-то обидное, если, конечно, Эллен не позаботилась убрать ее оттуда.
Найдя интересовавшую меня карточку, я крайне удивилась, что Эллен не убрала ее. Послание, которое она, как старшая, адресовала своей подопечной, написанное ее тогдашним четким, твердым почерком, было таким же жестоким, как послание, полученное Мэри Хьюз от Вики. Оно было предельно кратким: «Бутсам».
При виде поблекших чернил на пожелтевшей от времени карточке на меня нахлынул поток воспоминаний. Перед моим мысленным взором возник тогдашний кампус, почти такой же, как и сейчас, и тогдашняя Эллен Морни, с мало изменившимся с тех пор характером, хотя внешне совершенно иная.
И эта отверженная девочка из новеньких, прозванная так Эллен потому, что у бедняжки был врожденный вывих ступней. Девочка буквально боготворила Эллен, и та нагло пользовалась этим, то и дело заставляя прикрывать ее тайные отлучки по вечерам на свидание с Джоном Рэтигеном в газебо или даже в городе. Дело дошло до того, что, манипулируя своей подопечной, Эллен заручилась якобы приглашением ее матери провести уик-энд у них дома в Нью-Йорке. А поскольку мать девочки в это время находилась в Европе, то Эллен проводила все ночи и большую часть дневного времени с Рэтигеном в номере манхэттенского отеля. Когда после окончания учебы Эллен покинула «Брайдз Холл», девочка не находила себе места и без устали писала своей любимице одно письмо за другим.
Ответа на свои письма бедняжка не получала. А когда на третий год она не вернулась в пансион к началу занятий, то стало известно, что во время каникул она однажды отправилась повидаться с Эллен в колледж, где та училась, а вернувшись домой, выбросилась из окна.
Вспомнив этот случай, я невольно подумала: а не способна ли Эллен совершить убийство? Она тридцать лет мечтала заполучить Джона Рэтигена, и теперь наконец заветная мечта близка к осуществлению. Как она поступит, если кто-то пригрозит рассказать Джону Рэтигену о похищенных ею деньгах из Фонда Хайрама Берджесса? Убьет этого человека? И я уже не столь решительно отвергала такую возможность.
Я положила стопку карточек на место и, стараясь не смотреть на смутно видневшуюся в темноте отвратительную Мертвую Обезьяну, подошла к журналу — массивному, в кожаном переплете фолианту, каждая страница которого содержала информацию о всех важных событиях в тот или иной конкретный день.
Я бегло проглядела открытые наугад несколько страниц и огорчилась. Записи, сделанные Констанс Берджесс аккуратным, хотя и слегка неразборчивым почерком, были на редкость кратки, и я подумала, что было бы чудом найти в них что-нибудь полезное. «Январь, 9-е. Возобновились занятия. Новогоднее обращение Морни», «Январь, 10-е. Визит выпускниц: Алисы Конвэй (1958 г.), Мэри Бишоп (1960 г.). Встречалась со старостами групп». Запись, сделанная в день смерти Гертруды Эйбрамз, была особенно лаконична: «Ежегодное представление. Полиция расследует причину смерти Эйбрамз».
Почему так кратко? Может быть, для этого существовали какие-то причины? Или просто поленилась? Тэрри как-то заметила в беседе со мной, что краткие записи объясняются характерной для Конни сухой манерой письма. Я не нашла ни малейшего упоминания ни об Инквизиции, ни тем более о моих беседах с нею и Сисси Браун. О смерти Мэри Хьюз было сказано лишь однажды, в тот день, когда это случилось, и, разумеется, констатировалось, что «смерть произошла в результате несчастного случая».
Я уже хотела прекратить это бессмысленное занятие, когда вдруг наткнулась на запись, сделанную в ту субботу, когда Мэри Хьюз тайком отправилась в заповедник Балюстрода. Прочитав загадочную запись Конни, я буквально замерла на месте. «Определен состав лакроссовой команды на будущий год. ЭМ/ХБ ленч в Вашингтоне». Всего двенадцать слов, но как много они значили для меня!
