— Довольно странно выдумывать, что вы лежали с ней в постели, тогда как всего-навсего ходили в кино!
Мартин, казалось, был согласен с очевидностью этого утверждения, поэтому он кивнул:
— Но это правда, господин инспектор. Это чистая правда! Мы были в кино примерно до без пятнадцати четыре. Вы должны мне поверить! Я не имею никакого отношения — никакого! — к смерти Ника. Равно как и Моника. Мы были вместе — весь день.
— Расскажите мне о фильме.
Мартин рассказал, и Морс убедился, что такое похабство просто так не высосешь из пальца. Мартин действительно видел фильм. Во всяком случае, он его когда-то смотрел. Необязательно в ту пятницу, необязательно с Моникой, но…
Мартин был убедителен, он понимал это. Предположим, он был там в ту пятницу. С Моникой? Предположим, что с Моникой. Ну и что ж, Морс, пусть сидят себе на последнем ряду амфитеатра. Мартин ждал Монику, и вот она вошла в зал. Так, продолжай! Она вошла, и… и они остались! Кого они увидели, если вообще кого-то увидели? Нет. Вернись чуть назад. Кто видел Мартина, когда тот заходил в кинотеатр? Нет. Кто видел Монику? Когда та входила? Или… Да. Да!
Взгляни на это с другого бока. Оглби вошёл в кинотеатр примерно без четверти пять. Пусть так. Однако он должен был знать всё про билет Квина, не правда ли? Более того, он должен был его видеть. Оглби должен был знать или, по крайней мере, догадываться о важности этого билета. Правильно. Допустим, Мартин и Моника вместе просмотрели фильм. А Квин, получается, ушёл, не дождавшись конца сеанса? Или кому-то очень хотелось заставить всех думать, что он ушёл? Кому именно? Кто знал о его билете? Кто его перерисовал? Где этот человек нашёл его билет? Боже мой, конечно же! Ну и болван же ты был, Морс!
Мартин уже несколько минут молчал и с любопытством смотрел на человека, который сидел в чёрном кожаном кресле и тихонько себе улыбался. Всё свершилось, как часто бывает с Морсом, в мгновение ока. Сидя в своём чёрном кожаном кресле, забыв обо всём вокруг, Морс чувствовал, что он наконец понял, когда Николас Квин встретил свою смерть.
В субботу, ранним вечером, мистер Найджел Деннистон решил начать. Убедившись, что большинство работ письменного экзамена по английскому на обычном уровне уже доставлено, он приступил к стандартной предварительной процедуре: расположил большие коричневые конверты в алфавитном порядке и сверил их с приложенным перечнем. До совещания экзаменаторов оставалось два дня, и за это время он должен был просмотреть примерно двадцать работ, выставить карандашом предварительные отметки и представить на утверждение старшему экзаменатору, который будет лично беседовать с каждым по окончании общего совещания. Аль-джамарская школа была первой в списке мистера Деннистона. Он осторожно вскрыл запечатанный пакет и достал содержимое. Присутственный лист лежал сверху, и Деннистон с надеждой машинально пробежал глазами графу «отсутствующие». Для него всегда было огромной радостью, если одного-двоих испытуемых подкашивала какая-нибудь восточная хворь. Но Аль-Джамара его разочаровала. Согласно присутственному листу экзамен держали пятеро учащихся, и все пятеро были исправно внесены рукой далёкого коллеги-экзаменатора в графу «присутствующие». Ничего страшного. Всегда остаётся шанс, что найдутся один-двое очаровательных детишек, которые ничего не знали и ничего, стало быть, не написали, — детишек, чей источник вдохновения иссяк после второго трудного предложения. Но нет. И тут ему не повезло. Ни один из пятерых соискателей не сдался раньше времени. Напротив, всё было, как обычно: страница за страницей дурно написанного, лишённого образности, ненужного пустословия, которое ему предстояло перепахать (уж за этим у него дело не станет!), выправить красными чернилами несметное количество грамматических, синтаксических, орфографических и пунктуационных ошибок. То было скучное занятие, и мистер Деннистон не понимал, отчего он из года в год берётся за это дело. Нет, всё-таки понимал. Это давало дополнительный заработок, а если он не занимался исправлением ошибок, то сидел бы сейчас перед телевизором, вечно споря с домашними, какой канал смотреть… Он быстренько пробежался по первой странице. Боже милостивый! Эти иностранцы, быть может, сильны в математике, или экономике, или тому подобном. Но они не умели писать по-английски — это факт. И это неудивительно. Бедные дети! Английский для них, — второй язык. И мистер Деннистон с меньшей предвзятостью взялся за карандаш и приступил к проверке.
Через час он просмотрел четыре работы из пяти. Испытуемые старались — конечно же они старались. Но мистер Деннистон не был склонен выставлять баллы, которые позволили бы им преодолеть планку. В правом верхнем углу каждой работы он осторожно вывел предварительный результат: 27 %, 34 %, 35 %, 19 % процентов. И понял, что управится с последней работой до ужина.
Она оказалась на порядок выше. И это была сущая правда! Читая её, он убеждался в том, что это, без всяких скидок, превосходная работа. Деннистон отложил карандаш и с неподдельным интересом дочитал сочинение до конца. Его чувства граничили с восторгом. Кем бы ни был этот мальчик, он написал замечательно. Всего несколько не вполне удачных фраз и малая толика второстепенных ошибок. Деннистон не был уверен, что сам написал бы лучше в трудной обстановке экзамена. Впрочем, подобное ему встречалось и прежде. Порой испытуемый заучивал готовое сочинение наизусть и потом с лёгкостью выдавал его в письменном виде: и прекрасный слог, и целый прозаический фрагмент позаимствованы у какого-нибудь великого английского стилиста. Но почти неизменно в таких случаях сочинения столь сильно отклонялись от предложенной темы, что никуда не годились. А здесь совсем другое дело. Или парень и впрямь исключительно способный, или просто ему необыкновенно повезло. Впрочем, это решать не Деннистону, его дело — оценить работу по заслугам. Он вывел карандашом 90 % и подумал, а почему бы не поставить 95 % или даже 99 %? Но, подобно большинству экзаменаторов, он опасался использовать всю шкалу оценок. Парень и так пройдёт. Чудесный малый! Деннистон небрежно взглянул на имя: Дубал. Оно ему совершенно ни о чём не говорило.
В самой Аль-Джамаре последний из осенних экзаменов, втиснутый в одну календарную неделю, завершился только накануне, и Джордж Бланд блаженствовал под джин со льдом и тоником у себя в квартире, оборудованной кондиционером. Ему понадобилось всего несколько недель, чтобы пожалеть о своём шаге. Конечно, здесь платят больше, но, только оказавшись вдали от Оксфорда, он начал ценить в полной мере преимущества своей охваченной забастовками, доведённой до банкротства прекрасной родины. А больше всего ему недоставало ощущения принадлежности к тому, о чём он, как ни странно это звучит, привык думать, как о своём доме: ночного паба; корнуоллских деревень с древними церквами посреди зелёных лугов; концертов, спектаклей, лекций и общей атмосферы познания; оригиналов, вечно цепляющихся за свои чудачества; никчёмных тропинок в роще муз. Раньше он не сознавал, как много всё это значит для него… А климат в Аль-Джамаре вообще невыносимый, лишающий сил, губительный; народ враждебный — внешне гостеприимный, но втайне подозрительный и настороженный… Как он теперь жалел о своём шаге!
Новости его встревожили, они кого угодно встревожили бы. На самом деле это было так — для информации, не более, но со стороны синдиката было очень мудро поставить его в известность. Международная телеграмма пришла в среду утром:
ТРАГИЧЕСКИЕ ИЗВЕСТИЯ ТЧК КВИН ПОГИБ ТЧК ПОДОЗРЕНИЕ НА УБИЙСТВО ТЧК БУДУ ПИСАТЬ ТЧК БАРТЛЕТ.
Но пришла и ещё одна телеграмма, отправленная только сегодня утром, на сей раз без подписи. Он её немедленно сжёг, хоть и понимал, что никто не мог бы проникнуть в истинный смысл коротких, невыразительных строк. И всё же надо было учитывать такую возможность, и он был готов. Бланд подошёл к столу и ещё раз взял в руки паспорт. Всё в порядке. А под обложкой — билет на рейс до Каира. Вылет завтра в полдень.
Когда Фрэнк Гринуэй подъезжал к дому номер один по Пайнвуд-клоуз, там стояла машина, но он не узнал её и не придал этому особого значения. Конечно, Фрэнк целиком и полностью разделял точку зрения Джойс. Он и сам был не склонен возвращаться на эту квартиру, а ждать, что она согласится сидеть здесь одна, когда он будет работать, было бы глупо. Правда, она будет не одна, а с ребёнком, но… Нет. Он был с ней полностью согласен. Они должны найти квартиру где-нибудь в другом месте, а пока надо воспользоваться любезным приглашением его родителей. Впрочем, оставаться у них слишком долго ему тоже не хотелось. Как сказал кто-то, рыба и гости начинают смердеть на четвёртый день… Они имели право оставить в Пайнвуд-клоуз большинство своих пожитков ещё на недельку-другую, но ему нужно было захватить кое-что из вещей для Джойс (которая выписывалась из госпиталя Джона Радклиффа на следующее утро). Полиция дала на это добро.
