Но почему-то у него было ощущение, что звонок раздастся в пустой квартире. Наконец ответил женский голос. Но это не голос Рене и не служанки. Это пластинка. «Телефонная служба. Господин и госпожа Лекуэн отсутствуют в Париже до пятнадцатого сентября». Франсуа забыл нажать на рычаг, и пластинка продолжала крутиться, повторяя все ту же фразу. Было в ней что-то издевательское: ведь несколько часов назад Франсуа видел машину Рене недалеко от Елисейских полей. Лоб и спина у него покрылись испариной.
Травля продолжается, перед ним одна за другой встают стены. Может быть, он зря ждет ночного поезда? Боб сможет присоединиться к нему позже: полиция не арестовывает детей. Чего проще доехать на такси до Северного вокзала и вскочить в первый поезд, идущий в Бельгию, пока его приметы не передали на все вокзалы и аэродромы. Самолеты на Брюссель вроде бы отправляются каждый час. На дорогу и на первое время деньги у него есть, не говоря уж о золотых часах, которые он купил, когда почувствовал себя богачом. Но вместо этого Франсуа петлял вокруг Центрального рынка, потом вокруг Ратуши, инстинктивно подбираясь к левому берегу, где он родился и прожил всю жизнь.
— Алло! Вивиана?
— Да. Слушай, я спустилась вниз, осмотрелась вокруг. Ничего подозрительного. Но на твоем месте я на мои слова не полагалась бы. Деньги у тебя есть?
— Тебе нужно денег? — холодно осведомился Франсуа.
— Да нет же! Я беспокоюсь, есть ли у тебя деньги, чтобы… — Тут Вивиана спохватилась. Она, очевидно, тоже подумала о Брюсселе, но боится, что их разговор подслушивают. — С Бобом ты говорил?
Бедный мальчик!
Не ответив, Франсуа повесил трубку. Да и что он может ей сказать? И эта нить порвана. Еще одна стена…
Уж не из суеверия ли он не решился пройти по набережной Орфевр мимо Дворца правосудия, а сделал крюк через остров Сен-Луи и мост Турнель? Был в его жизни период, когда он ходил целые дни напролет, но уже давно отвык от таких прогулок. Франсуа сегодня не брал в рот ни капли — ради сына, как он мысленно сказал себе.
Он пойдет за Бобом. Он пойдет за Бобом. Это рискованно — но что поделать! Они уедут вместе, и не надо, чтобы мальчик почувствовал по дыханию отца, что тот выпил.
Интересно, что к пьянству Рауля Боб относится спокойно, но мгновенно нахмуривается, стоит Франсуа выпить стакан пива. К дяде он испытывает какую-то особую привязанность, нечто вроде дружбы, как к равному, как к ровеснику, и разговаривает с ним по-другому, нежели с отцом.
Нет, Франсуа ни в коем случае не может допустить, чтобы его арестовали. Это решено. Он все время думает об этом, но как-то скачками, и всякий раз на миг уверяется, что нашел тот самый, единственный выход. Если он сядет, то, кто знает, не Рауль ли возьмет опеку над мальчиком? Будет ли Боб от этого несчастней? И был ли он несчастен, когда они были бедны? Но разве в иные дни он не смотрел на Франсуа с упреком, с разочарованием, словно спрашивая себя, почему его отец не такой, как все?
И что он подумал в день приезда Рауля, когда пошел искать Франсуа в сомнительный бар? Нет, Франсуа против того, чтобы его сын жил с Раулем. Поэтому ему никак нельзя идти в тюрьму.
Франсуа прекрасно известно: кое-кто ждет, что он так и сделает, — тот же Марсель, к примеру. Мысль эта пришла Франсуа, когда он шагал по мосту. Но надо дождаться ночи. У него будет время найти в этих узких улочках место, где никто не помешает ему напиться, окунуться коконом густого тумана. И вероятно, именно по этой причине он ни разу не заказывал спиртного и не закажет. Стоит выпить одну-единственную рюмку, механизм сработает, и Франсуа неудержимо пойдет до конца. А почему бы и нет? Уж тогда он, хоть раз в жизни, сможет громко, безудержно посмеяться среди ночи, расхохотаться в физиономию всем им — мамочке, всем этим дерьмовым Найлям и Лекуэнам, Буссу, Марселю, этой ханже м-ль Берте, дешевому предателю Пьебефу, — покатываться, подыхать со смеху, а потом — головой в реку.
Его обокрали. Обманули по всем пунктам. Превратили в жалкую, никчемную тряпку, в недоделку. Это словечко Шартье, и Франсуа только сейчас стал понимать его значение: получестный, полуподонок, серединка на половинку, этакий коктейль. А это значит ничтожество.
И вот сейчас г-н Ничтожество, которому стараются перекрыть выходы, мечется по улицам, словно большая муха в запертой комнате, мечется под медлительным летним солнцем, под наползающими на солнце и на город огромными серыми тучами.
И все же Франсуа добрался до своего квартала. Его не возьмут. Он сыграет ва-банк. Вот он уже пересекает бульвар Монпарнас. Только бы ему дали дойти до улицы Деламбра, забрать сына, а уж сесть в поезд или в самолет он как-никак ухитрится.
«Нет», — ответила Вивиана на террасе у «Фуке». И он тоже ответил «нет». Но это было давно. К тому же он больше не будет бедным. Не будет «полу» — ни в чем.
Не правда! Он лжет. Сейчас, пусть нерешительно, он отвечает: «Да!» Он убежден, что сможет. С прошлым покончено. Франсуа завернул за угол. Он согласен на бедность и кричит это небесам, чтобы на сей раз там не ошиблись. Он будет жить бедняком в Брюсселе или где угодно. Если им так хочется, будет продавать на улицах газеты, чистить обувь. Неужели он сделал мало уступок?
Так пусть оставят его в покое, пусть дадут ему шанс теперь, когда он так мало просит!
Почему бы прямо сейчас не взять такси, чтобы сэкономить время? Но Франсуа не остановил машину. Таксисту придется платить за ожидание, подумал он. Забавно!
Он, чей открытый лимузин стоит около «Фуке», снова стал мыслить, как бедняк. Ведь можно позвать Боба и снизу. Окна открыты, и мальчик услышит, а нет, так услышит г-жа Годишон и кликнет Боба. Никакого багажа. Нельзя терять время.
— Мы уезжаем на каникулы, — скажет Франсуа.
— Но…
— Не беспокойся. Уезжаем на каникулы навсегда.
Понимаешь? Навсегда! Шофер, на Северный вокзал!
Или в Орли, или в Бурже — Франсуа пока сам не знает, да это и не имеет значения. Такси может довезти их до самой границы.
Испытывая головокружение, Франсуа шагал, охваченный неподдельным страхом, как в тот вечер, когда он вернулся домой в щегольском костюме и купил четыре корзиночки с омарами и булочек со сливками. В тот вечер Рауль со своим кремовым тортом и игрушечным пистолетом обокрал его. Его всегда обкрадывали.
Он пришел слишком поздно. Соседи, столпившиеся возле подъезда, долго закрывали от него «скорую помощь» и полицейского в форме. Франсуа припустился бегом. Инстинктивно, словно услышав хлопанье закрываемой автомобильной дверцы, он закричал:
— Эй! Эй! Остановитесь!
Зеваки оглянулись, но «скорая помощь» уже набрала скорость и повернула на улицу Гэте. Оглядев собравшихся, Франсуа спросил:
— Что случилось?
И вдруг прямо перед собой так близко — чересчур близко! — он обнаружил бледное, отчаянное лицо. То была г-жа Годишон. Она злобно кричала:
— Так вы не знаете? Не знаете?
Знает. Франсуа все понял. Он опять обвел взглядом людей, и они стали отступать — так он их напугал. Но Франсуа не стронулся с места, не зарыдал. В один миг материя его лица, его тела переродилась.
— Он… Он… — Франсуа сглотнул слюну и наконец произнес каким-то чужим голосом:
— Он мертв?
Никто ему не ответил, и лишь после долгого молчания г-жа Годишон, подняв глаза к небу, выкрикнула:
— Я зашла к нему в комнату, а он висит!
Соседи оттаскивали ее, она вырывалась, поворачивалась и все грозила Франсуа кулаком. Он остался один.
Дверь его квартиры была открыта настежь, и шторы летали от сквозняка. Обеденный стол сдвинут. Видимо, чтобы пронести носилки. На его полированной поверхности белое пятно — письмо со штампом коллежа Станислава. Адресовано Франсуа. Конверт не вскрыт. Письмо, очевидно, пришло с вечерней почтой, после его звонка.
Франсуа читал письмо стоя, в полутьме, ему даже в голову не пришло зажечь свет.
«Милостивый государь!
С сожалением вынуждены известить Вас, что дирекция коллежа по соображениям, которые я предпочел бы изложить Вам при личной встрече, если Вы того пожелаете, не сочла возможным включить на будущий учебный год Вашего сына Жюля Лекуэна в число своих воспитанников.
Соблаговолите принять и проч.».
Зазвонил телефон. Франсуа не подходил к нему: он рвал в мелкие клочки письмо, уставясь на часы г-на Пашона. На сей раз они не соизволили остановиться, как ради Жермены. Наконец он снял трубку, произнес: «Алло!» — но, видимо, голос у него так изменился, что Рауль на другом конце провода не узнал его.
— Боб, это ты?
Франсуа нажал на рычаг. Все двери и окна в квартире распахнуты, по комнатам гуляет ветер, как по перрону.
С минуты на минуту на Северный вокзал придет Пьебеф и забеспокоится — напрасно забеспокоится. Скоро многие напрасно забеспокоятся.
Франсуа медленно спустился по лестнице, прошел мимо задернутых портьер привратницкой, мимо мгновенно умолкавших соседей, которые еще стояли группками у подъездов. Он был спокоен. Он и не подозревал, что бывает такое спокойствие. Франсуа пошел в сторону, противоположную больнице, куда, очевидно, отвезли его сына в соответствии с правилами.
