Зазвонил телефон.
Дмитрий Николаевич поднял трубку, не подозревая, что услышит голос Вадима Дорошина.
— Здравствуй, — сказал он. — Спасибо. Хорошо. Как твои дела?
Дорошин довольно сбивчиво заговорил, что множество раз названивал Дмитрию Николаевичу и на работу, и домой. Хотел написать, но не знал, где Дмитрий Николаевич отдыхает. Накопились всякие делишки, и есть неотложные. Вот, например, как быть с Мариной? Судя по всему, ее не примут в институт, не получила проходного балла. А у него есть возможность подключить одного товарища…
— Не стоит, — прервал его Дмитрий Николаевич. — Если Маринка не поступит, особенной трагедии нет. В следующий раз будет серьезней готовиться.
— Смотри, тебе видней, — ответил Дорошин, чувствуя, что разговор не клеится.
Прозвучали еще какие-то малозначительные фразы, и никто не сказал: «Надо бы повидаться»…
Закончив дела в больнице, Дмитрий Николаевич поехал в магазин «Подарки» купить сувениры для немецких коллег.
Домой он вернулся усталый, бухнулся в привычное свое кресло и только тогда почувствовал, каким напряженным был этот день.
Подошла Елена и, ни о чем не спрашивая, села напротив.
Они молча смотрели друг на друга.
Чутьем, какое бывает у любящих женщин, Елена поняла, что он сейчас переживает.
— Митя, вещи я приготовила, уложила в чемодан. Кажется, ничего не забыла.
Он поднялся и поцеловал ее в глаза.
— Знаешь, Митя, ты едешь в счастливый день.
— Да?
— Ты забыл?.. Завтра годовщина нашей свадьбы.
— Господи! Как же я… Прости, Леночка! Завтра мы отпразднуем! Соберем гостей! Нет, нет, все надо по-другому! Мы будем вдвоем. Пойдем в ресторан, сядем за тот же столик, где я просил твоей руки. Согласна?
Скворцов глянул на удостоверение Ледогорова и произнес, не скрывая иронии:
— Что ж я натворил, если ко мне следователь из Москвы прилетел? — Он с прищуром посмотрел на Вячеслава Александровича. — В мои-то семьдесят вредно волноваться.
— Неужели семьдесят? — вежливо поразился Вячеслав Александрович. — Шестьдесят, больше не дашь.
— Беру. С удовольствием.
— Как отдыхаете?
— Спасибо, отлично. — И, улыбнувшись, вспомнил рекламные строки путеводителя: «Иссык-Куль словно первая любовь. Покинуть можно, но забыть никогда…» — Слушаю вас.
— Леонид Алексеевич, вы знакомы с Ярцевым Дмитрием Николаевичем?
— Сразу отвечать или потом на все вопросы?
— На этот вопрос я хотел бы услышать ответ сейчас. Может, вы совсем другой Скворцов.
— Да нет, тот самый… Извольте. Дмитрия Николаевича знаю хорошо. Офтальмолог. Доктор медицинских наук, профессор. Не ошибся? Вас этот Ярцев интересует?
— Этот.
— Дмитрий Николаевич в Москве? — поинтересовался Скворцов.
— В отпуске.
— Обычно он осенью уезжал. Любил эту пору. А нынче… Не знаете почему?
Вячеслав Александрович хотел было сказать «нет», но вовремя вспомнил про десятиклассницу Марину.
— Дочь в институт поступает. Вот и нужен родительский глаз.
— Это верно, — мягко согласился Скворцов. Он подошел к шкафу, достал бутылку минеральной воды, поставил на круглый столик, покрытый клетчатой салфеткой. Затем принес небольшие стаканчики и, прервав паузу, сказал: — Рекомендую, прекрасный напиток.
Вячеслав Александрович пил маленькими глотками и думал, когда же Скворцов перестанет деликатничать и прямо скажет: «А что, собственно, случилось с уважаемым Ярцевым? Долго мы в жмурки будем играть?»
Но Скворцов почему-то не торопился задать главный вопрос, терпеливо выжидал, когда же следователь сам скажет, зачем пожаловал.
— Вы давно знаете профессора Ярцева?
— С сорок первого года.
— Стало быть, с начала войны? — уточнил Вячеслав Александрович.
— Стало быть, с начала войны, — подчеркнуто повторил Скворцов. — Видимо, это обстоятельство дало вам повод искать меня. Не так ли?
— Вы правы, — кивнул Вячеслав Александрович. — Тем более уместно вспомнить, что после войны вы рекомендовали Дмитрия Николаевича на работу в клинику.
Скворцов понял: следователь начал допрос.
— Вот это вы писали? — Вынув из портфеля рекомендацию, следователь передал листок Скворцову.
Генерал мельком пробежал строчки.
— Точно. Мои слова. Нужно подтвердить? Могу еще раз подписать.
— В этом надобности нет. Дмитрий Николаевич теперь крупный специалист.
— Приятно слышать. Значит, я тогда не ошибся… А листок к чему? Наверное, смущает что-то? Ведь так, Вячеслав Александрович?
— «Смущает» — это слишком громко сказано. Просто следователю иногда полезно знать несколько больше, чем сказано в тексте.
— Простите, больше, чем сказано, может иметь другой смысл. А я имел в виду свой, определенный.
— Как появилась рекомендация? Ее просил Дмитрий Николаевич?
— Нет. Он даже не знал про нее. Я сам принес ее главному врачу.
— Вам Ярцев говорил, что ведет переговоры о работе в клинике?
— Разумеется.
— Зачем было скрывать от него? Как это понять, Леонид Алексеевич?
— Ярцев — человек щепетильный. Привык всего добиваться сам. Кажется, про бумажку мы все обговорили?
— Все обговорить, конечно, не удалось, — заметил Вячеслав Александрович.
— Опять ищете иной смысл? Так мы с вами на одном месте топтаться будем. Скучное занятие. Словно новички на стрельбище. Все пуляем мимо мишени. Пожалуй, самое время определить цель. Кто есть кто? И как изволите понимать наш разговор? То ли идет допрос обвиняемого, то ли в свидетели меня зачислили? Проясните обстановочку, Вячеслав Александрович! Опыта в этой области, к счастью, не имею.
У Ледогорова, конечно, была трудная миссия. Он мог бы сразу рассказать о том, что привело его в санаторий «Голубой Иссык-Куль» и нарушить отдых Скворцова. Но процесс следствия до определенной поры не позволял ему раскрыть все происшедшее с Ярцевым. Была у него иная задача. И он стремился обходить острые углы в разговоре с генералом. Однако наступил момент, когда Скворцов потребовал от следователя ясного ответа, по какому поводу он дает показания.
И Вячеслав Александрович понял, что все возможности отвлеченных рассуждений исчерпаны, сказал:
— Леонид Алексеевич! Вы не обвиняемый и не свидетель. Как видите, я не веду протокол, не предупреждаю вас об ответственности за ложные показания. Мы просто беседуем. Почему интересуемся Ярцевым?
— Именно это меня волнует! — резко произнес Скворцов.
— Так случилось, что прокуратура вынуждена сейчас вернуться к расследованию одного дела, которое разбиралось тридцать пять лет назад.
— Стало быть, в тридцатом году, — заметил Скворцов.
— В этом давнем, сложном деле упоминается один молодой человек. Есть предположение, что это Ярцев. Тогда ему было восемадцать лет.
Скворцов тяжело вздохнул, но промолчал.
— Представляете, — продолжал следователь, — как трудно пробиваться сквозь толщу времени, вести следствие, устанавливать истину. Поэтому мы хотим как можно больше узнать о Ярцеве. Ведь следователь обязан выяснять не только уличающие, но и оправдывающие и смягчающие вину обстоятельства. В личном деле профессора я увидел вашу рекомендацию. Поэтому я здесь. Уверен, что вы, Леонид Алексеевич, как раз тот человек, который понимает меру моей ответственности за результат следствия. Можете на мои вопросы не отвечать. Ваша добрая воля…
Скворцов слушал сосредоточенно. Когда Ледогоров умолк, он неожиданно поднялся, вышел на балкон, посмотрел на серебристую гладь озера и тут же отвернулся, будто оно было причиной печали. Но увиделось ему другое озеро, задымленное, грохочущее взрывами… И катер, на котором ушел в десант Ярцев.
Скворцов вернулся в комнату, отхлебнул воды.
— Горькую весть вы обрушили на меня… Не могу я молчать… Наверное, я все-таки счастливый человек, — с тревожной надеждой рассуждал Скворцов. — Благодарю судьбу, что дожил до сегодняшнего дня и могу рассказать следователю по особо важным делам о Дмитрии Николаевиче Ярцеве. Не верю, понимаете, не верю! Может, там однофамилец? Хорошо, что вы меня нашли. Вы хотите побольше узнать о Ярцеве? Я вам про войну расскажу. Думаю, будет полезно.
В эту теплую ночь, томительно долгую и печальную, впервые все время горел свет в комнате санатория, где жил Скворцов.
Он говорил тихо, иногда умолкал, задумчиво хмурил лоб, вспоминая события давних лет.
— На фронте все на виду: кто смел, а кто оробел. И вот случилось, что я сам попал к Ярцеву под нож. От ран бог миловал, а от аппендицита не уберег. Знаете, было даже неловко признаться, из-за чего в госпиталь попал. Хотя мудрая санитарка Мартьянова считала: раз штатская хворь прицепилась, значит, скоро конец войне. Но до той победной поры еще далеко было… — Скворцов вытер капельки пота со лба и продолжал: — Все обошлось. Вскоре я снова был в строю. Но доктора Ярцева из виду не потерял, то и дело слышал о нем. Его, между прочим, окрестили Сивкой-буркой. Под «Пупсиком мы отходили, несли потери. Так он впрягся в телегу и вместе с медсестрой вывез четырех раненых. Потом был случай — выговор ему влепил. Шофера моего — он на «виллисе» ездил — истребитель атаковал. Ногу прошил. Я звоню и санбат, спрашиваю: где Ярцев? А мне докладывают: «Он с санитарами на передовую уполз, раненых подбирать». Ну, думаю, я тебе покажу! Приказал: «Немедленно прислать на КП». Приходит — еле живой от усталости. Я говорю: «Твое дело — операционный стол, людей штопать! А ты что? Попадешь снайперу на мушку, где я хирурга возьму? Они на вес золота!» Распекаю, а он вздыхает, морщится. Вижу — не согласен. «Ну, скажи, я не прав?» Отвечает: «Нет, все правильно. Только у каждого, кроме обязанностей, есть и свой долг. У кого маленький, у кого побольше, но у каждого свой». Я эти слова запомнил. Потом дважды Дмитрий Николаевич участвовал в десанте. Про первый я узнал с опозданием, про второй — накануне. И приказал — запретить! Передали ему приказ. Думаю, все в порядке. Где там! Ушел с десантниками… Пришлось опять распекать. «Долго ты в герои будешь лезть? Если достоин — Звездочка сама тебя найдет! Ты скажи — кому на тебя жаловаться: отцу, матери, жене? Может, найдется управа на твою голову, ежели комдив для тебя ноль без палочки!» А он говорит: «Никого нет, один я». Не знаю почему, но я тогда вспомнил его слова: «У каждого свой долг», и спросил: «Тебе очень нужно лезть под пули?» Он, не задумываясь, ответил: «Нужно!» Мне показалось, что в его глазах мольба, что ли… Когда он уходил, лицо его просветлело. Таким Ярцев был на фронте.
