Она не выходила на улицу, а сообщения все-таки отправляла.
Голова у Франка кружится. А надо держаться до конца, до того момента, когда он добредет до койки, распластается на досках и, закрыв наконец глаза, услышит, как живет его тело, как звенит в ушах, и примется думать не о дурацких уловках, продлевающих ему существование, но совсем о другом — об окне, о четырех стенах комнаты, где стоят кровать и печка — добавить «и колыбель»
Франк не решается, — о мужчине, уходящем по утрам и знающем, что он вернется, о женщине, которая остается дома и знает, что она не одна, никогда не останется одна, о солнце, которое встает и садится там, где и раньше, о жестянке, которую, как сокровище, уносят под мышкой, о серых войлочных бахилах, о цветущей герани, о вещах настолько простых, что люди не замечают их, презирают и, обладая ими, тем не менее осмеливаются жаловаться на судьбу.
Время отмерено ему так скупо!
Сегодня ночью он выдержал один из самых изнурительных допросов. Подняли его с койки около полуночи, и он был еще в кабинете, когда во дворе грохнул залп, вслед за которым, как обычно, прозвучал менее громкий одиночный выстрел. Франк посмотрел в окно и заметил, что уже светает.
В этот раз он чуть не сорвался, что случалось с ним крайне редко. У него действительно сложилось впечатление, что допрос затягивают только ради затяжки, вопросы задают наугад, о чем попало. Речь зашла между прочим и о главном редакторе Ресле. Франк ответил, что не знает его: разговаривал лишь однажды.
— Кто вас познакомил?
Опять Кромер! Было бы куда проще и легче откровенно назвать его, тем более что, судя по всему, он постарался скрыться в недосягаемом для оккупантов месте.
С Франком говорили о людях, которых он не знает.
Показывали фотографии. Одно из двух: либо его хотят вымотать, чтобы сломить, либо думают, что ему известно много больше, чем на самом деле.
Когда он вышел из кабинета, в воздухе пахло рассветной свежестью с привкусом дыма, поднимавшегося над крышами квартала. Видел ли Франк окно распахнутым?
Трудно понять. Видеть-то видел, но во сне или наяву — на это он не мог бы ответить, если бы, например, пожилой господин задал ему такой вопрос. Тем не менее он убежден, что глаза у него были открыты.
Ничего он больше не понимает. Но его опять срывают с койки. Он идет следом за штатским и впереди солдата, а вокруг, словно стена, стоит стук двух пар каблуков.
Франк еще не проснулся. Это успеется: обычно его заставляют ждать. Однако сегодня они без остановки пересекают приемную и входят в кабинет.
В кабинете Лотта и Минна.
Не посмотрел ли он на них с недовольным видом?
Франк не отдает себе отчета, так это или не так. Он видит, что мать вскинулась, открыла рот, словно собираясь крикнуть, но сдержалась и лишь выдохнула с необъяснимой для него жалостью:
— Франк…
Ей приходится уткнуться в один из своих кружевных платочков; у нее страсть слишком сильно душить их.
Минна не шевельнулась, не сказала ни слова. Она побелела, выпрямилась, и на щеках у нее Франк ясно различает слезы.
Он забыл, что у него не хватает зубов, отросла борода и веки, должно быть, красные, а пиджак давно похож на мятую тряпку. Сменить рубашку он тоже не удосужился.
Очевидно, это и расстроило женщин. Его — ничуть.
Он теперь почти так же невозмутим, как пожилой господин. С первого взгляда заметил, что туалет матери выдержан в серо-белых тонах. Это давняя ее мания, которой она поддается всякий раз, когда хочет выглядеть поутонченней. Примерно так же она одевалась, навещая его в коллеже: и уже тогда носила светлые вуалетки, хотя мода на них еще не вернулась.
Он нее приятно пахнет — чистотой и рисовой пудрой.
Значит, приехала из дома. В тюрьме она не могла бы так тщательно следить за собой.
Зачем она приволокла с собой Минну? Поглядеть на них — ни дать ни взять мамочка с юной кузиной, наносящие визит молодому человеку. Минна, в синем английском костюме и белой блузке, почти ненакрашенная, действительно смахивает на добропорядочную барышню.
Она похудела.
Франк ищет глазами чемодан, где должна лежать передача, но чемодана в кабинете нет. Франк, кажется, понимает, в чем дело, и смущение Лотты доказывает, что он не ошибся. Она не знает, как начать. Смотрит не столько на Франка, сколько на пожилого господина, пытаясь, вероятно, дать понять сыну, что появилась здесь не совсем по своей воле.
— Нам разрешили навестить тебя. Франк. Я спросила, могу ли взять с собой Минну — она без конца вспоминает тебя, и господин начальник любезно позволил.
Это не правда. Франк поклясться готов: все придумал пожилой господин. Две недели он занимался Бертой, неделю разговаривал об Анни. Теперь, как всегда делая вид, что слишком задержался в дороге, добрался до Минны.
Спешить ему и с ней некуда — она тут, под рукой. Минна сконфуженно смотрит в сторону.
Ничего не скажешь, хитер! Франк не верит в случайности. Пожилой господин сообразил в конце концов, что если среди девиц, прошедших через заведение Лотты, и была хоть одна, к кому Франк мог питать мало-мальски серьезное чувство, то это Минна.
На самом деле Франк ее не любит. Он вел себя с ней умышленно грубо, хотя уже не помнит, что сделал ей дурного. На воле он делал многое, что вычеркнул теперь из памяти. Тем не менее он чувствует себя виноватым перед Минной. Сознает, что обходился с ней по-свински.
Все трое стоят. Это немножко смешно. Пожилой господин спохватывается первым, велит подать стулья Лотте и ее спутнице. Жестом разрешает Франку воспользоваться тем же табуретом, что на сидячих допросах.
Затем он снова принимает отрешенный вид. Смотря на него, можно подумать, что происходящее не имеет к нему отношения. Он листает дела, разыскивает и сортирует клочки бумаги.
— Нам надо поговорить, Франк. Да ты не бойся.
Почему Лотта добавила последнюю фразу? Чего ему бояться?
— Я много думала эти полтора месяца.
Уже полтора месяца? Или только полтора? Это слово поражает Франка. Он рад бы взглянуть на мать поласковей, но не может. Она тоже не смеет поднять на сына глаза — боится разрыдаться. Неужели на него так жутко смотреть? Неужели так важно, что у него не хватает двух передних зубов и он перестал следить за собой?
— Понимаешь, Франк, я уверена: если ты и сделал что-нибудь дурное, даже совершил преступление, то лишь потому, что тебя сбили с пути. Ты слишком молод. Я тебя знаю. Я не должна была позволять тебе водиться с теми, кто старше.
Лжет она плохо. Обычно Лотта умеет лгать. Говоря о клиентах, о людях вообще, любит похвастать, что водит их за нос. Быть может, она нарочно лжет так неумело, чтобы показать сыну, что она здесь по приказу?
Машины во дворе нет. Следовательно, женщины приехали на трамвае.
— Я советовалась с серьезными людьми, Франк.
— С кем?
— С господином Хамлингом, например.
— Раз она произносит это имя, значит, имеет право его произносить.
— Знаю. Ты его недолюбливаешь, и напрасно. С годами ты все поймешь. Он — мой старый, может быть, единственный друг. Я была знакома с ним еще девушкой, и если бы не наделала глупостей…
Зрачки Франка суживаются. Его осеняет. До сих пор такое ему и в голову не приходило. Коль скоро главный инспектор часто и запросто навещает их, несмотря на более чем сомнительное социальное лицо Лотты, коль скоро он, хотя и не слишком явно, показывает, что покровительствует ей, а с Франком позволяет себе тон, каким уже не раз говорил с ним, — значит, у него есть на это веские причины.
Теперь Франк напряжен почти так же, как ночью. На какой-то момент лицо его принимает то же выражение, что в самые скверные дни на Зеленой улице, и Лотта, собиравшаяся, по-видимому, сделать сыну некое признание, идет на попятный.
Так-то оно лучше. Если по воле случая Курт Хамлинг — его отец. Франк ни при каких обстоятельствах не желает этого слышать.
— Он всегда интересовался нашей жизнью, тобой…
— Вот и прекрасно! — осаживает ее сын.
— Главный инспектор знает тебя лучше, чем ты думаешь. Он тоже убежден, что тебя сбили с пути, но ты в этом не сознаешься. Как он удачно выразился, у тебя ложное понятие о чести. Франк.
— У меня нет чести.
— Я знаю, тут с тобой терпеливы.
Это еще что значит?
— Тебе разрешены передачи. Сегодня мне позволили взять с собой Минну — она прямо-таки убивается во тебе.
— Она больна?
— Кто?
— Минна.
Ну зачем он путает Лотту, нарушая ход ее мыслей? Она уже не знает что сказать, и взглядом просит совета у пожилого господина.
— Да нет, ничуть она не больна. С чего ты взял? На прошлой неделе я опять водила ее на осмотр. Один неопытный молодой врач хотел отправить ее на операцию, но этот сказал, что не надо: она уже поправляется.
Франк чувствует какую-то тайну, что-то удушливо мерзкое. И наугад бросает:
— Но теперь у нее появилась наконец возможность отдохнуть.
