У Жефа он не стал присаживаться. С сигаретой во рту постоял позади игроков, рассеянно наблюдая за партией в покер и за своим отражением в зеркале.
Это был уже не тот молодой человек, который стучался в дом на улице Канонисс. Его по-прежнему худощавая фигура приобрела что-то значительное. Но черты лица, вместо того чтобы стать жестче, смягчились. Не производил ли он прежде впечатления озлобленного существа из-за постоянного недоедания? Маленькие прыщики на его ставшем более гладким, покрытым ровным загаром лице пропали вовсе. Чувствовалось, что он заботится о своей внешности, но не как Врондас, который всегда выглядел только что побывавшим в парной бане и у парикмахера и смахивал на левантинца или еврея, хотя, всячески это отрицал.
Словом, если Мишель не был своим в кружке Жефа, то исключительно потому, что сам не хотел этого. Однако сейчас, после того как он приложил столько сил, чтобы обрести их дружбу и доверие, это казалось очень странным. И тем не менее все было именно так: он действительно к этому не очень стремился, он был из другого теста; что-то в нем упорно противилось полному слиянию с этими людьми.
С этой точки зрения нельзя было не признать правоты Фершо. Тот сразу понял, что Мишель чувствовал себя среди них не в своей тарелке. Чтобы сохранить свое преимущество, старику следовало избегать сарказмов, которые лишь подстегивали Мишеля и ожесточали его против хозяина.
Почему Фершо так привязался к Мишелю? Не потому ли, что с первого дня ощутил в нем почти такую же силу, которая двигала им самим в дни его молодости?
Это чувство лежало в основе всего. Затем к нему прибавились более смутные чувства. Скажем, когда Фершо пришел к Мишелю в его комнату у г-жи Снук, он испытывал страх — страх потерять те отношения, к которым уже привык, страх оказаться в старости далеко от родины, снова остаться в полном одиночестве.
Все было именно так, и когда их взгляды встретились, они поняли друг друга. Фершо покраснел — он уже чувствовал свое унижение, соглашался на него, даруя это своему спутнику в знак уважения.
Да, Мишель уехал с ним. Но ни Жеф, ни Врондас, ни оба сводника, игравших в карты, никогда не поняли бы его, если бы он признался, что уехал исключительно по тому, что уже тогда знал, что отныне станет хозяином положения, и в то же время из жалости к Дьедонне Фершо.
Первоначальное восхищение его угасло. Он больше не видел ни «человека из Убанги», ни финансиста, владевшего миллиардом, заставлявшего дрожать банки и правительства. Теперь он имел возможность с утра до ночи видеть просто старика со всеми его недостатками.
В какую ярость наверное, приходил Фершо, когда-то потешавшийся над всем миром, сознавая, что именно в таком свете предстает перед каким-то мальчишкой!
В первое время он пытался приобщить молодого человека к своей философии, стараясь объяснить суть своего презрения к людям.
— Я мог бы…
Он еще был полон сил. Его еще не одолели. Он мог бы, если бы захотел…
— Но я предпочитаю…
Разве он не пожил достаточно и не все уже пережил?
Теперь ему больше по душе было одиночество, и, хотя он не подчеркивал, но это само собой предполагалось — одиночество вдвоем.
— Позднее вы поймете, Мишель…
Мишель же был убежден, что уже все понял, поэтому-то он и испытывал к старику такое презрение. Но разве не все старики одинаковы? Этому нужна была молодая аудитория, перед которой он мог погарцевать. И вот, не имея возможности разговаривать с ним весь день, он придумал мемуары, которые диктовал с той же серьезностью, с какой писал свой «Мемориал» Наполеон на острове Святой Елены.
Конечно, он прибежит, возможно, сегодня вечером, может быть, завтра, станет умолять Мишеля вернуться.
И подобно некоторым любовникам, будет испытывать радость и гордость от своего унижения.
Да, все было так: он, Фершо, был способен унизиться до такой степени, что рыскал, как нищий, по улицам в поисках ничего не значащего мальчишки!
— Рене у себя? — спросил Мишель.
Обратил ли внимание Жеф, что он не такой, как всегда? Или как-то непривычно прозвучал его голос? Так или иначе, но тот оторвался от карт и с любопытством посмотрел на молодого человека.
— Она вернулась в одиннадцать. Похоже, смертельно устала.
Это означало, что остаток ночи Рене провела с мужчиной. Но какое Мишелю до этого дело? Ревновал ли он ее?
Может быть, Жеф пытался его искушать? Вообще относительно него и Рене в доме существовал какой-то заговор.
— Само собой, ты не задержишься надолго у старого каймана, верно? — говорили ему.
Он и сам начал привыкать к этой мысли, но испытывал чувство неловкости.
Однако факт был налицо: своей выходкой он порвал с Фершо и остался без гроша в кармане. У него не было ни гроша уже тогда, когда он сошел на берег в Панаме.
Всю жизнь, как проклятие, его преследовало унизительное безденежье.
Он мог бы попросить м-с Лэмпсон уплатить за головку индейца. Он ведь назвал ей стоимость — двести долларов. Но она забыла об этом, а ему не хотелось портить впечатление о себе.
Короче, его ждало, по мнению Жефа и остальных, то же будущее, что и Жюльена Кутюрье и Альфреда Жандра, которых попросту звали Фредом и Жюльеном: они были почти всегда неразлучны. Может быть, что-то большее, потому что Фред и Жюльен в своей среде играли роль лишь служащих при банкире. Не зная их, можно было легко ошибиться на их счет. Это были средних лет мужчины, только Фред начал лысеть, а виски у Жюльена поседели, придав ему внушительный вид.
В особом квартале у них были жены. Они никогда но повышали голоса, вкладывали деньги в бизнес и устраивались так, чтобы раз в три года вместе съездить во Францию, где уже купили землю на берегу Марны.
Рене была свободна. Мишель ей нравился.
— Ты не хочешь пойти с ней поздороваться? — спросил Жеф.
Конечно, пойдет. Он ведь для того и пришел. Ему нужны были деньги. Он уже одолжил десять долларов у Билла Лигета, перед тем как расстаться с ним.
— Оставил дома бумажник. Верну при следующей встрече, — сказал он ему.
Ему нужны были деньги на обратный билет. А теперь?
Попав в подобную ситуацию неделю назад, даже накануне, он испытал бы чувство страха и пошел бы к Фершо на поклон.
— Я схожу наверх, — объявил он. — Поставь два прибора, Напо!
Тот работал на отель и кафе. Здесь кормили только знакомых, можно сказать, приобщенных людей. В большинстве своем — французов из Колона или Панамы.
Мишель добрался до галереи, поискал выключатель, ощупью прошел до двери и толкнул ее.
— Кто там?
— Это я.
— Уже вернулся?
Она проснулась еще до его прихода. Как и Лина, она любила понежиться в постели, неизменно держа руку на животе.
Мишель это знал, и в тот момент, когда зажег свет, убедился, что… Он не ошибся. Левой рукой она защитилась от света, а правую держала между бедрами. Рене была голая, простыня отброшена к ногам. Он смотрел на нее без желания, как на товарища. Был рад встрече, испытывая чувство сообщничества, которое связывало их обоих.
— Который час? Раз ты вернулся, значит, уже за шесть.
— Семь часов.
— Все хорошо прошло?
— Очень.
— Надеюсь, ты не ходил к старику?
— Не ходил и, вероятно, не пойду никогда.
— А еще говорят, что женщины дряни! Ты обошелся с ним очень жестоко!
— Увидишь, он все равно будет приставать ко мне.
— Что ты собираешься делать?
Присев на край постели, он ответил:
— Еще не знаю.
И все. Но этого было достаточно. Разговаривая с Рене, можно было не опасаться, что тебя не так поймут. То, как он присел на край постели, как погладил ее бедра, придавало его словам их истинный смысл: «Еще не знаю».
То есть частично все зависло от нее. Но только частично. Он не брал на себя никаких обязательств. Просто вернулся в Колон без четких планов на будущее — ближайшее будущее, и пока искал кров у Рене.
— Ты сказал, что мы поужинаем вместе?
— Да.
— Ты голоден?
— Не очень.
Раз ей хотелось понежиться в постели, поболтать в интимной обстановке — пусть так.
— Рассказывай.
Он притворился, что не понял ее:
— О чем?
— Кто она такая?
— Некая миссис Лэмпсон, американка, как ты, наверное, догадываешься.
— Не смей говорить о ней в таком тоне. Дальше?
— Как ты ее находишь?
— Главное, я видела, как она тебя находит.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Сам знаешь. Она смотрела на тебя, как бедная девочка на витрину кондитерского магазина. Замужем?
— Вдова. Муж был крупным промышленником в Детройте. Производство секретных замков. У нее по-прежнему контрольный пакет акций.
— Сколько ей?
— Тридцать пять.
— Что было дальше?
— Что — дальше?
— Не хочешь говорить?
— Она привела меня к себе в каюту. Мне было немного неловко из-за Билла Лигета.
— Ну и дурак же ты!
— Почему?
— Зачем ты врешь? Ты был в восторге от того, что мог показаться с ней Лигету. Держу пари, что у нее каюта «люкс».
