Если бы даже она была к нему совершенно равнодушна, и то ее грех был бы не столь велик.
Но она любила его и все‑таки, любя его, отняла у него его право, принадлежащее ему от рождения, — право выбирать собственный способ и образ жизни.
И вследствие того, что она беззастенчиво пользовалась своим исконным женским оружием: ребенок в колыбели, ребенок в ее чреве, — она отняла у него что‑то такое, чего он уже никогда не восстановит. Она отняла у него долю его мужества.
Его прирожденная мягкость и вежливость не позволяли ему бороться с нею, отстаивать свои права, и в этом отношении он, конечно же, был перед нею, наверное, самым беззащитным человеком на земле.
"Родни!.. Мой Родни! — думала Джоанна. — Никогда я не смогу тебе вернуть то, что отняла! Никогда я не смогу восстановить урон, который нанесла тебе!"
"Но я люблю его! Ведь я же люблю его!"
"Я и Эверил люблю, и Тони, и Барбару…"
"Я всегда любила их…"
"Но этого, очевидно, недостаточно", — тут же возражала она самой себе.
"Родни! Неужели теперь уже ничего нельзя поделать? — спрашивала себя Джоанна. — Неужели мне нечего сказать в свое оправдание?"
Цветущею весной я скрылась от тебя…
"Да, — подумала она. — Я скрылась надолго. С той самой весны. С той самой весны, когда мы сказали, что любим друг друга".
"Я осталась той же самой, какой и была еще в школе. Бланш права. Я. всего‑навсего примерная ученица из "Святой Анны". Привыкшая к легкой жизни, не желающая утруждать себя мыслями, самодовольная, всеми силами избегающая всего, что может доставить мне неприятные впечатления".
"Лишенная внутреннего достоинства".
"Так что же мне делать? — думала она. — Что мне делать?"
"Я должна приехать к нему, — думала она, — Я должна сказать:
— Я виновата, Родни. Прости меня!"
— Да, я должна это сказать. Я должна. Я скажу ему:
— Прости меня, Родни. Я не знала. Я просто ни о чем не догадывалась.
Джоанна поднялась на ноги. Все суставы у нее ныли и болели. Ноги не слушались ее. Она чувствовала себя очень усталой.
Она медленно побрела к гостинице, с болью ощущая каждый шаг, словно глубокая старуха.
Шаг… Еще один… Одна нога… Затем другая…
"Родни! — думала она. — Родни!.."
Какой больной, какой слабой чувствовала она себя.
Путь до гостиницы показался ей необыкновенно длинным, очень длинным.
Индус вышел из гостиницы навстречу ей, Лицо его лучилось улыбкой.
— Хорошие новости, мэмсахиб! Хорошие новости! — прокричал он еще издали, отчаянно жестикулируя.
Джоанна пустым взглядом посмотрела на него.
— Вы поняли меня? Пришел поезд! Поезд пришел на станцию! Сегодня вечером вы уедете отсюда!
"Поезд? — отстраненно подумала она. — Поезд, который отвезет меня к Родни…"
"Прости меня, Родни! Прости меня!" Она словно издалека услышала свой смех, глухой, ненатуральный. Индус в недоумении посмотрел на нее, потом повернулся и пошел к станции. Она поплелась следом за ним.
— Значит, поезд пришел, — повторила она, постепенно овладевая смыслом сказанных индусом слов. — Ну что ж, очень кстати…
Все это словно сон, думала Джоанна, да, все это словно сон.
Пройдя меж извивов колючей проволоки, мальчишка‑араб принес ее чемоданы и что‑то по‑турецки пронзительно закричал: рослому, толстому, с подозрением смотревшему на них турку, начальнику станции.
У перрона стоял, поджидая ее, знакомый спальный вагон с кондукторами в униформе шоколадного цвета, которые выгладывали из окон.
На вагоне красовалась надпись "Алеппо — Стамбул".
Этот вагон был единственной ниточкой, которая связывала ужасную гостиницу в пустыне с цивилизованны миром!
Проводник, отменно вежливый и по‑европейски услужливый, приветствовал ее по‑французски и открыл перед нею дверь купе, в котором заправленная постель сверкала белизной подушки и простыней.
Джоанна почувствовала, что наконец возвращается в цивилизованный мир…
Внешне Джоанна выглядела как спокойный, бывалый путешественник, та же самая миссис Скудамор, которая неделю назад оставила Багдад. Лишь она одна знала, какое удивительное преображение, какая поразительная перемена скрывается за ее невозмутимым внешним обликом.
Поезд, как она уже отметила, пришел очень кстати. Он появился именно тогда, когда рухнули последние барьеры, которые она воздвигала всю жизнь, — рухнули, смытые лавиной страха и одиночества.
Для нее, как и для всякого человека, оказавшегося наедине с собой, наступило прозрение. Она поняла саму себя. И, хотя в данную минуту она выглядела как самая обыкновенная путешествующая англичанка, утомленная тяготами длительного странствия, тем не менее ее сердце и ум находились в состоянии самоуничижения, которое охватило ее, когда она, одинокая и потерянная в пустыне, сидела на песке, подавленная тишиной и жгучим солнечным светом.
Она совершенно механически отвечала на замечания и вопросы индуса.
— Почему мэмсахиб не вернулась к ленчу? Ленч был готов и ждал вас. Очень хороший ленч. Скоро уже пять часов, для ленча уже поздно, но, может быть, выпьете чаю?
— Да, — отвечала она, — можно выпить и чаю.
— Где пропадала мэмсахиб? Я обошел всю гостиницу, но мэмсахиб нигде не было, Никто не видел, в какую сторону пошла мэмсахиб.
Джоанна ответила, что уходила в пустыню очень далеко, дальше чем обычно.
— Это не безопасно. Это совсем не безопасно. Мэмсахиб могла потеряться. Никто не видел, в какую сторону она пошла. Мэмсахиб могла заблудиться и не вернуться совсем.
Да, спокойно согласилась она, она в самом деле заблудилась, но, к счастью, выбрала правильное направление и смогла найти дорогу назад. Сейчас она хочет выпить чаю и немного отдохнуть. В котором часу отправляется поезд?
— Поезд отправляется в восемь тридцать вечера. Он немного подождет, не привезет ли автомобиль новых пассажиров. Но сегодня автомобиль не придет: слишком много воды, русла рек переполнены. Там все бурлит. — Индус взмахнул руками, сделал устрашающее лицо и грозно зашипел: — ф‑ф‑у‑у‑ш!
Джоанна кивнула в знак того, что понимает, о чем он говорит.
— У мэмсахиб очень усталый вид, — присмотревшись к ней, озабоченно произнес индус, — Мэмсахиб, наверное, очень расстроена?
Нет, оказала Джоанна, ничем она не расстроена.
— Мэмсахиб выглядит совершенно другой, — покачал головой индус.
Да, равнодушно подумала Джоанна, мэмсахиб теперь другая. Возможно, на лице у нее проступает разница между той, прежней Джоанной и нынешней. Она поднялась в спальню чтобы переодеться, и остановилась перед засиженным мухами зеркалом.
В самом ли деле разница так заметна? Внимательно осмотрев себя в зеркале, Джоанна вынуждена была признать, что теперь она выглядела старше. Под глазами появились темные куги. Лицо покрывал слой желтой пыли и пота.
Умывшись, она причесала гребнем волосы, слегка припудрилась, коснулась губ помадой и посмотрела снова.
Разница все же была заметна. Теперь ее лицо выглядело по‑иному, всеми чертами и выражением глаз излучая глубокую душевную искренность и спокойствие.
Каким же все‑таки самодовольным существом она была! Ее охватило сильное отвращение к себе самой. Эта неприязнь к себе прежней, это недовольство собой, той, какой она была до этого дня, было для нее новым, еще непривычным чувством.
Родни, думала она, Родни.
Снова и снова она повторяла в мыслях это имя.
Это имя стало для нее символом ее цели. Рассказать ему все, абсолютно все, не щадя себя и ничего не скрывая. Это, она чувствовала, было самое главное. Они должны начать новую жизнь, пока еще не поздно. Она скажет ему: "Я глупая, себялюбивая женщина. Ты мудрый, ты великодушный; научи меня, как жить!"
"Он должен простить меня", — думала Джоанна. Родни великодушный, он простит ее, думала она. Он очень хороший, чуткий и добрый человек, теперь она понимала это со всею отчетливостью. Он никогда не питал ненависти к ней. Вот потому его все любят, и дети без ума от него, а прислуга только и смотрит, как бы ему угодить. Даже Эверил, при всем своем упрямстве, никогда не переставала любить его. У Родни друзья — по всему городу. Родни, думала она, в жизни никого не обидел.
Джоанна вздохнула. Она чувствовала себя уставшей. Все тело ломило, словно она несколько дней работала, не разгибая спины.
Она выпила чаю и легла в постель, чтобы отдохнуть до обеда, после чего она сразу же должна была сесть в поезд.
Она уже не чувствовала ни нетерпения, ни страха, ни тоски по какому‑нибудь занятию или развлечению. Мысли‑ящерицы уже не показывались из своих норок, они больше не пугали ее.
Он наконец узнала и поняла себя, и это понимание даровало ей душевное спокойствие.
Теперь она хотела лишь одного — отдыхать, лежать, ни о чем не думая, с пустыми, успокоившимися мыслями, различая в глубине сознания, как в тумане, милое лицо Родни…
