Признаюсь честно: вникнуть в суть я пытался. К примеру, когда в пятницу с утра Вулф поднялся в оранжерею, я тщательно проверил фотографии в ящике его стола, но все были на месте. Ни одна не исчезла. И еще раз-другой я делал практические шаги, чтобы разобраться в его сценарии, но попытки эти провалились. К понедельнику я, как сумасшедший, кидался на прибывшую почту и быстро ее проглядывал, надеясь отыскать какую-то подсказку, выбегал на всякий звонок в дверь, рассчитывая на телеграмму, хватал телефонную трубку; я сказал себе: эти статьи — просто наживка, а сами мы сидим на бережку с удочкой и ждем, вдруг на эту наживку кто-нибудь клюнет! Уж серьезная рыба не клюнет, это точно, разве кто-то пришлет письмо, телеграмму или просто позвонит.
В понедельник вечером, сразу после ужина, Вулф в кабинете передал мне густоисписанный лист из его блокнота и спросил:
— Почерк разберешь, Арчи?
Вопрос был риторическим, потому что почерк его разобрать не сложнее, чем машинописный текст. Я все прочел и сказал:
— Да, сэр, тут все понятно.
— Перепечатай это на фирменном бланке «Газетт», включая подпись. Потом покажи мне. Потом положи в конверт «Газетт» и отправь мистеру Альберту Энрайту, Коммунистическая партия США, Восточная Двенадцатая улица, дом тридцать пять. Печатай в двух экземплярах, через один интервал.
— Может быть, сделать пару-тройку ошибок?
— Не обязательно. Ты в Нью-Йорке не единственный, кто умеет хорошо печатать.
Я пододвинул к себе машинку, достал лист бумаги, заправил его и застучал по клавишам. В результате получился вот такой текст:
«27 июня 1949 года
Дорогой мистер Энрайт,
посылаю вам это письмо, потому что мы однажды встречались, а еще два раза я слышал, как вы выступали на собрании. Вы меня, конечно, не запомнили, мое имя вам тоже ничего не скажет.
Я работаю в «Газетт». Вы, конечно, читали статьи, которые выходят с воскресенья. Сам я не коммунист, но многие коммунистические идеи мне близки и понятны, и сейчас к ним, по-моему, относятся чересчур несправедливо, к тому же я терпеть не могу предателей, а человек, который дает материал для статей в «Газетт», — безусловно, предатель. Я думаю, вы имеете право знать, кто он. Я никогда его не видел, скорее всего, в здании газеты он никогда не появлялся, но я знаю своего коллегу, который вместе с ним пишет эти статьи, и мне случайно в руки попал фотоснимок, который, я думаю, вам поможет, и я прилагаю его к этому письму. Мне известно, что эта фотография находилась в папке, посланной руководству и призванной доказать достоверность статей. Это все, что я могу вам сказать, иначе вы можете догадаться, кто я, а этого мне бы не хотелось.
Желаю вам больше сил в вашей борьбе с империалистами, монополистами и поджигателями войны.
Ваш друг».
Я поднялся, передал текст Вулфу и вернулся за машинку, чтобы надписать конверт. В письме я не сделал ни одной ошибки, а на конверте взял и ошибся, вместо «коммунистической» вышло «коумнистической», пришлось взять другой. Это меня не огорчило, все-таки я был слегка взвинчен. Через минуту выяснится, какая фотография ляжет в конверт, если, конечно, мой хитроумный босс не выставит меня за дверь.
Не выставил, но ничего для себя нового я не открыл. Из ящика он, порывшись, достал фотографию и передал ее мне:
— Вот, вложи в конверт и отправь так, чтобы дошло сегодня.
Это был лучший из снимков партийного билета Уильяма Рейнолдса, номер 128-394. Я, испепеляя его взглядом, положил фотографию в конверт, запечатал его, наклеил марку и вышел из дома. Чтобы подышать свежим воздухом, я пошел на почту в сторону Таймс-сквер.
От Вулфа я в тот вечер уже ничего не ждал и оказался прав. Мы относительно рано легли спать. Раздеваясь, я все-таки пытался сложить части этой головоломки, но ничего не получалось. С основной уликой все было ясно, а что дальше? Мы снова будем сидеть и ждать? Как выяснится, что Уильям Рейнолдс вовсе не Уильям Рейнолдс, как, когда, почему и с чьей помощью? Забравшись под простыни, я выкинул эти мысли из головы: надо было как следует выспаться.
На следующий день, во вторник, все поначалу шло к тому, что мы собирались именно сидеть и ждать. Впрочем, умирать от скуки было некогда: то и дело трезвонил телефон. В утреннем выпуске «Газетт» напечатали третью статью, и редакция приставала с ножом к горлу, требуя продолжения. Вулф велел мне тянуть время. Лон два раза звонил до десяти утра, а потом один за другим выходили на связь остальные: управляющий редактор, исполнительный редактор, издатель — словом, все. Статья была нужна им позарез, и у меня даже мелькнула мысль написать ее самому и сбыть за пятнадцать тысяч долларов ко всеобщей радости и тут же все деньги прогулять.
Незадолго до обеда телефон зазвонил снова, я не сомневался, что это кто-то из них, и вместо своей традиционной формулы просто рыкнул:
— Н-да?
— Это контора Ниро Вулфа?
Голоса я этого раньше не слышал, он как-то неестественно повизгивал.
— Да. Говорит Арчи Гудвин.
— А мистер Вулф может подойти?
— Он сейчас занят. А кто это?
— Просто скажите ему: прямоугольник.
— Повторите, пожалуйста?
— П-р-я-м-о-у-г-о-л-ь-н-и-к. Прямоугольник. Передайте ему сразу же. Он ждет этого звонка.
Связь прервалась. Я повесил трубку и повернулся к Вулфу:
— Прямоугольник.
— Что?
— То, что он сказал, вернее, пропищал. Чтобы я передал вам: прямоугольник.
— Ага. — Вулф выпрямился, его взгляд стал совершенно ясным. — Позвони в национальную штаб-квартиру Компартии США, Алгонкин четыре-два-два-один-пять. Мне нужен мистер Харви или мистер Стивенс. Любой из них.
Я крутнулся на стуле и набрал номер. Через минуту в ухе у меня зажурчал приятный женский голос. Его приятность меня поразила, я даже слегка оробел — все-таки первый раз в жизни вел разговор с женщиной-коммунисткой — и поэтому сказал:
— Меня зовут Гудвин, товарищ. Можно мистера Харви? С ним хотел бы поговорить мистер Ниро Вулф.
— Как вы сказали? Ниро Вулф?
— Да. Детектив.
— Это фамилия мне знакома. Сейчас. Побудьте у трубки.
Я стал ждать. Ждать, пока телефонистка или секретарша соединит с боссом, — это для меня было делом привычным, я поудобнее устроился на стуле, но очень скоро в трубке раздался мужской голос и сообщил, что Харви слушает. Я сделал знак Вулфу, сам же трубку вешать не стал.
— Здравствуйте, сэр, — вежливо начал Вулф. — Я попал в трудное положение, и вы при желании можете меня из него вызволить. Будьте любезны, приезжайте сегодня в шесть часов вечера ко мне с кем-нибудь из ваших коллег. С мистером Стивенсом или, скажем, мистером Энрайтом, если они свободны.
— Почему вы считаете, что мы можем вызволить вас из трудного положения? — спросил Харви отнюдь не грубо. У него был глуховатый бас.
— Абсолютно в этом уверен. По крайней мере, я хотел бы получить у вас совет. Речь идет о человеке, которого вы знаете под именем Уильям Рейнолдс. Он замешан в деле, которое я веду, и надо принимать срочные меры. Поэтому я хотел бы повидаться с вами как можно быстрее. Времени у нас совсем мало.
— Почему вы решили, что мне известен человек по имени Уильям Рейнолдс?
— Не надо, мистер Харви. Я вам сообщу, что знаю, а уж потом вы решите, отрекаться от него или нет. Но по телефону говорить об этом подробно не следует.
— Не вешайте трубку.
На сей раз ждать пришлось дольше. Вулф терпеливо сидел с трубкой у телефона, я следовал его примеру. Через три или четыре минуты он начал хмуриться, потом стал постукивать пальцем по подлокотнику кресла; наконец снова раздался голос Харви.
— Если мы приедем, — спросил он, — кто у вас будет?
— Вы, конечно, и я. И еще мой помощник, мистер Гудвин.
— Больше никого?
— Нет, сэр.
— Хорошо. Мы приедем в шесть часов.
Я повесил трубку и спросил Вулфа:
— Мистер Джонс всегда так смешно попискивает? И что означает «прямоугольник»? Что письмо от друга получено? Или тут зашифрована еще и фамилия прочитавшего его комиссара?
Альберта Энрайта, которому я отстучал на машинке письмо, мне увидеть не довелось: мистер Харви привез с собой мистера Стивенса.
Раз или два я видел коммунистических боссов воочию, а на их фотографии в прессе насмотрелся вдоволь, поэтому не думал, что наши визитеры будут эдакими упырями с бородавками и вурдалаками с тремя подбородками, — но их внешность все равно меня удивила, особенно Стивенса. Это был худосочный и бледнолицый мужчина средних лет с редкими, зализанными волосами бурого цвета, которые не мешало бы подстричь еще неделю назад, на глазах — очки без оправы. Будь у меня дочь-старшеклассница, и окажись она вечером в незнакомом квартале, я бы хотел, чтобы дорогу она спросила именно у такого типа, как Стивенс. Харви я бы так доверять не стал, он был и помоложе, и сбит покрепче, во взгляде зеленовато-карих глаз чувствовался острый ум, да и черты лица были правильными, но на «Самого опасного человека месяца» он никак не тянул.
