— Мартин, — сказал он, — зачем вы украли наполеоновские реликвии? Вы же могли одолжить деньги у меня!
Мартин, который в это время произносил монолог из «Генриха IV» — «Знайте, сэр Джон Фальстаф, что для вас могила разверста в три раза шире, чем для других», — осекся, словно ему влепили пощечину.
— Что вы хотите сказать, Эбб? Что я…
— Я видел вас в парке, когда вы проделывали фокусы с помощью приспособлений, купленных вами в Ницце. А в прошлый раз, когда мы были у вас в гостях и вы, подкатывая к нам бар, разливали коктейли, вы извлекли из витрин реликвии и спрятали их! Я ведь видел, как на другой день вы расплачивались наличными с Титиной. Но почему вы не пришли ко мне? Я не богат, но…
Мартин вдруг обхватил голову ладонями и начал испускать стоны, достойные сирен. Но тут появился доцент в сопровождении банкира. За ними маячили фигуры комиссара и врача — лицо врача было сумрачным.
— Мы можем идти, — сказал Люченс, — нас допросят завтра. Доктор и комиссар возьмут на себя заботу обо всем, что здесь еще нужно сделать сегодня ночью.
— Но что…
— Старуха умерла. Юный Джон выкарабкается.
При последних словах Мартин, который, поникнув, сидел на стуле, вскочил, словно собираясь совершить какой-то отчаянный поступок. Люченс шепнул несколько слов врачу — молодому человеку с умными глазами. Тот понимающе кивнул. И прежде чем Мартин успел опомниться, ему уже вкатили в руку успокаивающий укол. Когда Эбб и его коллеги выходили из комнаты, полицейский комиссар и врач вели Мартина к его кровати.
Они ехали на такси в Ментону по долине, благоухающей ночными ароматами. Доцент вежливо спросил, не пора ли всем ложиться спать. Но Эбб решительно запротестовал. Шоферу было приказано ехать на виллу поэта. Женевьева встретила их негодующими воплями: есть, мол, люди, которым не терпится лечь в могилу, потому что они не ложатся вовремя в постель, но, когда ей рассказали, что случилось на вилле, она покорно исполнила все распоряжения Эбба. Они расположились в кабинете поэта вокруг открытого очага, где горело несколько поленьев оливы, и тут директор банка издал первый за много часов звук: он хмыкнул.
— Понимаю вашу иронию, дорогой друг, — согласился Люченс. — Похоже, я сижу здесь с охапкой лавровых венков, достойных отца Брауна. Но на самом деле я не сделал ничего особенного. Просто обратил внимание на некоторые мелочи и предпринял кое-какие разыскания в архивах ратуши. Вот и все. То, что мои выводы, судя по всему, оправдались, удивляет и меня. А насколько справедлив мой главный тезис, мы не узнаем никогда.
— Но ведь вы говорили, что можете это доказать! — воскликнул Трепка. Видимо, больше всего его задевало, что кто-то обыграл его на собственном поле.
— Я это сказал, — подтвердил Люченс. — Но сказал в ту минуту, когда надо было сломить сопротивление противника. Вы находите это безнравственным?
Купидоновы губки банкира сложились в неописуемую гримасу.
— Понимаю ваше молчание. Красноречивее слов оно говорит: ничего иного и не приходится, мол, ждать от современного теолога. Я заслужил ваше порицание. Само собой, цель никогда не может оправдывать средства. Но поскольку два человека уже погибли и, по меньшей мере, еще одной жизни угрожала опасность, я решил, что могу отбросить сомнения.
— По меньшей мере еще одной жизни? — начал Эбб. — Но каким образом она могла угрожать кому-то еще?
— С вашего разрешения, это я объясню позднее. Не лучше ли начать с самого начала? Собственно говоря, все началось в тот день, когда я пошел к вилле осмотреть место, где наш друг Эбб нашел обрывок оберточной бумаги. Я нашел там еще один, который, судя по всему, имел отношение к первому. Но я нашел и кое-что другое. В углу усадьбы я увидел семейную надгробную часовню, а рядом могильный холмик, который согласно всем законам моей науки должен был быть китайским захоронением. Это открытие настолько противоречило тому, что можно было рассчитывать найти в таком месте, как Ментона, что я решил поехать в центральную библиотеку Ниццы и проверить, нет ли в моих познаниях пробелов и нельзя ли истолковать это захоронение каким-то иным образом. Оказалось, что наш друг Трепка занимается в той же библиотеке. Я случайно заглянул в книги, которые он читал…
Директор банка так и взвился:
— Как? Вы мне этого не говорили! И вы имели нахальство обвинять меня в том, что я заглядываю в ваши карты! Ну ладно, продолжайте!
— Продолжаю. Я обнаружил, что наш друг Трепка штудирует материалы о жизни Наполеона на острове Святой Елены. А я воображал, что он знает эту тему как свои пять пальцев. Но я без труда понял, в чем дело. Как раз в эти дни и он, и я свели знакомство с семейством, которое утверждало, что оно прибыло со Святой Елены и, более того, что его основатель принадлежал к окружению Наполеона. Трепка заявил, что он не встречал такой фамилии в окружении императора, в ответ хозяйка дома показала нам необычные реликвии, которые, казалось, дают основание для ее утверждений. Я понял, почему Трепка занялся этими материалами. А когда в одной из его книг я наткнулся на слова о китайцах в ближайшем окружении императора, мои мысли совершили невольный скачок и вернулись к исходному пункту моих изысканий — китайской могиле в Ментоне. Когда Трепка в тот же вечер сказал, что Мартин Ванлоо похож на бюст бога благоденствия на столе у Эбба, в моем мозгу произошло нечто вроде короткого замыкания.
Трепка пробормотал какой-то иронический комплимент и закурил новую сигару.
— Вообще-то говоря, дорогой Трепка, — продолжал Люченс, — я не поклонник беспочвенных теорий. Я сказал себе, что есть только одна возможность доказать или опровергнуть мою теорию, а именно порыться в архивах Ниццы и Ментоны. Франция очень тщательно следит за судьбой своих детей и гостей, и при некоторой удаче я мог рассчитывать, что сумею обнаружить следы семьи Ванлоо в прошлом. Я лишен счастливой возможности предоставить берлинской фирме свободу действий, чтобы она добыла интересующие меня сведения, — спокойно, спокойно, дорогой друг! Так вот, я изучил официальные документы сначала в архиве департамента в Ницце, потом в ратуше Ментоны, и результат превзошел мои ожидания. Оказалось, что проследить историю семьи Ванлоо очень легко. Но не расскажет ли нам теперь Трепка, какие сведения удалось собрать ему? Я думаю, они успешно дополнят мои находки.
Директор банка не сделал попытки объяснить, что подтолкнуло его начать разыскания, и его коллеги, проявив такт, не стали настаивать на этом вопросе.
— Первым делом я пошел к одному местному адвокату, с которым мне доводилось вести дела. От него я узнал, как составлено завещание семьи Ванлоо. Оказалось, что рано скончавшийся отец молодых братьев Ванлоо перед смертью распорядился, чтобы всем семейным состоянием пожизненно распоряжалась их бабушка. Это давало некоторые основания теориям, которые так опрометчиво строили Эбб и Люченс… Но для верности я решил выяснить, каково это состояние. Поскольку адвокат не хотел или не мог дать мне эти сведения, я обратился к известной берлинской фирме. Оказалось, что состояние очень велико. Как правило, выяснить, откуда берет начало крупное состояние, труда не составляет. Я попросил фирму собрать сведения. В результате оказалось, что состояние возникло словно бы из ничего в середине двадцатых годов девятнадцатого века. Больше фирме Шюттельмарка ничего узнать не удалось. Сразу после того как я получил эти сведения, начались странные события, свидетелями которых мы как раз оказались… и которые в какой-то мере подтверждают справедливость — гм — предположений Эбба и Люченса.
— В какой-то мере! — сверкая глазами, воскликнул поэт.
Доцент его прервал:
— Мои разыскания, — сказал он, — привели меня почти к тому самому отрезку времени, на каком остановилась фирма Шюттельмарка, то есть к двадцатым годам девятнадцатого века. В начале этого десятилетия в Монако состоялось бракосочетание некоего Хуана Ванлоо с мадемуазель Луизой Манжиапан. Отец мадемуазель Луизы был монакским банкиром. Невеста, по представлениям того времени, была уже не первой молодости — ей исполнилось двадцать девять. Банкирский дом Манжиапан, судя по всему, не принадлежал к числу крупных банковских фирм. Владелец его был корсиканцем. То, что уроженцу бедного гористого острова удалось взлететь так высоко и стать банкиром, достойно уважения, но при этом несколько удивляет.
У четы Ванлоо-Манжиапан родились два сына. Благодаря своему основателю семья получила английское подданство и жила попеременно то в Англии, то на вилле, которую банкир построил в окрестностях Ментоны, в то время входившей в княжество Монако, — на вилле Лонгвуд. Старик жил долго, до 1876 года, так что наша хозяйка в раннем детстве могла его видеть. Оба сына умерли в молодом возрасте, но все-таки успели обзавестись семьями. Семьи были малочисленны, и члены их не оказались долгожителями. Дед по отцу Артура, Аллана и Мартина женился на собственной кузине, нашей хозяйке. В этой семейной ветви, кроме нее, был еще только ее брат, которого она, по-видимому, очень любила; юный Джон, похожий на поэта, — именно его потомок. Муж нашей хозяйки умер в довольно молодом возрасте в 1911 году. У них был единственный сын, хилый от рождения, который, хотя и успел жениться и обзавестись тремя сыновьями, Артуром, Алланом и Мартином, умер совсем молодым, через несколько лет после кончины отца. С этих пор старая миссис Ванлоо единолично властвовала на вилле, где она впоследствии поселила и потомка своего брата, юного Джона.
