— Что случилось?.. Что случилось?..
Мы с Артуром Рансом сбежали вниз по лестнице почти одновременно; окно в вестибюле было открыто. Мы отчетливо видели фигуру бегущего человека и, не отдавая себе в этом отчета, инстинктивно разрядили свои револьверы в его направлении. Человека этого отделяло от нас не более десяти метров, он пошатнулся, и мы уже было решили, что он вот-вот упадет, когда следом за ним выпрыгнули в окно, но человек вдруг кинулся бежать с новой силой. Я был в носках, американец — босиком, у нас не было никакой надежды догнать его, если даже наши револьверы оказались бессильны! Мы выпустили свои последние патроны, а он все бежал, бежал… Но бежал он по правой стороне центрального двора, туда, где кончалось правое крыло замка, в тот самый угол, окруженный рвами и высокой оградой, где не было никакой возможности скрыться и откуда был только один выход — дверь маленькой комнаты, расположенной выступом, в которой жил теперь лесник.
Бегущий впереди человек, хоть и был наверняка ранен нашими пулями, все-таки сумел оторваться от нас метров на двадцать. В это время сзади, над нашими головами, открылось одно из окон галереи, и мы услыхали голос Рультабия, отчаянно кричавшего:
— Стреляйте, Бернье! Стреляйте!
И посветлевшую в этот миг от лунного сияния ночь прорезала еще одна вспышка.
При свете этой вспышки мы увидели папашу Бернье, стоявшего со своим ружьем у входа в донжон.
Выстрел был метким. Тень рухнула на землю. Но успев добежать до угла правого крыла замка, человек этот упал уже за углом, то есть мы видели, как он падал, но на землю-то он упал с другой стороны стены, которую нам не было видно. Через каких-нибудь двадцать секунд Бернье, Артур Ранс и я — все трое — очутились за углом этой самой стены. «Тень» лежала недвижно у наших ног.
Разбуженный, очевидно, от своего летаргического сна криками и выстрелами, Ларсан, открыв окно своей комнаты, кричал, как совсем недавно кричал Артур Ранс:
— Что случилось? Что случилось?..
А мы… мы склонились над «тенью», над таинственной мертвой «тенью» убийцы. Вскоре к нам присоединился окончательно теперь пробудившийся Рультабий, я кричал ему:
— Он мертв! Он мертв!..
— Тем лучше, — сказал Рультабий. — Отнесите его в вестибюль замка… — Но потом спохватился: — Нет, нет! Положим его в комнате лесника!..
Рультабий постучал в дверь комнаты лесника… Никто не отозвался, что, впрочем, меня ничуть не удивило.
— Ну, конечно, его нет, — заметил репортер, — иначе он давно бы уже вышел!.. Придется отнести это тело в вестибюль…
Когда мы собрались вокруг «мертвой тени», ночь вдруг сделалась такой черной из-за огромного облака, скрывшего луну, что мы могли только касаться этой «тени», не различая ее очертаний. А между тем мы сгорали от нетерпения, нам хотелось знать! Подоспевший папаша Жак помог нам донести труп до вестибюля замка. Там мы опустили его на первую ступеньку лестницы. Пока мы шли, я чувствовал на своих руках еще горячую кровь из ран…
Папаша Жак сбегал на кухню и принес фонарь. Склонившись над «мертвой тенью», он осветил лицо убитого, и мы узнали лесника, того самого, кого хозяин харчевни «Донжон» прозвал «зеленым человеком» и кого еще час назад я видел выходящим из комнаты Артура Ранса с пакетом в руках. Однако об этом я мог рассказать одному лишь Рультабию, что, впрочем, я и сделал несколькими минутами позже.
Не смею умалчивать о том величайшем удивлении, я бы даже сказал — жестоком разочаровании, которое выразили Жозеф Рультабий и Фредерик Ларсан, присоединившийся к нам в вестибюле. Они ощупывали труп, смотрели на это мертвое лицо, на этот зеленый костюм лесника и повторяли друг за другом:
— Непостижимо!.. Непостижимо!..
А Рультабий еще добавил:
— Ерунда какая-то!
Папаша Жак всячески выказывал глупую скорбь, сопровождавшуюся смехотворными причитаниями. Он утверждал, что это ошибка и что лесник не мог быть убийцей его хозяйки. Нам пришлось заставить его умолкнуть. Он так громко стонал, словно потерял родного сына, мне даже показалось, что такое неуемное проявление добрых чувств к леснику объяснялось страхом, который он испытывал: как бы, чего доброго, не подумали, будто он радуется его трагической смерти, ведь каждому и в самом деле было известно, что папаша Жак терпеть не мог лесника. К тому же я заметил, что из всех нас, прибежавших кто в чем попало, босиком или в носках, один только папаша Жак был одет как подобает.
Однако Рультабий не спускал глаз с убитого; стоя на коленях на каменных плитах, он при свете фонаря папаши Жака стал раздевать лесника!.. Обнажил его грудь. Она была вся в крови.
Потом вдруг, взяв из рук папаши Жака фонарь, Рультабий направил его свет на огромную зияющую рану. Затем встал и сказал странным, исполненным какой-то дикой иронии тоном:
— Этот человек, которого вы считали убитым револьверными пулями и дробью, умер от ножевого удара в сердце!
Я снова, в который уже раз, подумал, что Рультабий сошел с ума, и в свою очередь сам склонился над трупом. И только тогда понял, что на теле лесника и в самом деле не было ни одной пулевой раны, только в области сердца виднелся глубокий порез, сделанный острым лезвием.
Глава XXIII, ДВОЙНОЙ СЛЕД
Я еще не успел прийти в себя от изумления, в которое повергло меня это открытие, когда мой юный друг, ударив меня по плечу, сказал:
— Следуйте за мной!
— Куда? — спросил я.
— Ко мне в комнату.
— Что мы там будем делать?
— Размышлять.
Признаюсь, что касается меня, то я был не в состоянии не только размышлять, но попросту о чем-либо думать. Мне трудно было понять, как этой трагической ночью, после всех этих событий, ужас которых можно было сравнить лишь с их несуразностью, находясь меж трупом лесника и, возможно, умирающей мадемуазель Станжерсон, Жозеф Рультабий мог о чем-то размышлять. Однако именно так он и поступил, сохраняя поразительное хладнокровие, присущее всем великим полководцам в самый разгар битвы. Закрыв за нами дверь комнаты и указав мне на кресло, он не спеша уселся напротив меня и, конечно, закурил свою трубку. Я глядел, глядел на него, пока он размышлял, да и… заснул незаметно. Когда я проснулся, было уже светло. Мои часы показывали восемь. Рультабия в комнате не было. Его кресло напротив меня оказалось пустым. Я встал и начал потягиваться, тут дверь отворилась и появился мой друг. По его лицу я сразу увидел, что, пока я спал, он не терял даром времени.
— Как мадемуазель Станжерсон? — тут же спросил я.
— Состояние ее внушает тревогу, но не безнадежно.
— Вы давно ушли отсюда?
— Как только рассвело.
— Работали?
— И много.
— Что-нибудь обнаружили?
— Двойной след, причем очень заметный, который мог бы сбить меня с толку…
— Но не сбил?
— Нет.
— Он вам о чем-нибудь говорит?
— Да.
— Относительно негаданной жертвы — лесника?
— Да, теперь все стало на свои места. Сегодня утром, прогуливаясь вокруг замка, я обнаружил два вида ясно различимых следов, которые были оставлены там этой ночью; идут они рядом, параллельно. Я говорю «параллельно», потому что иначе и быть не могло, ибо если бы один человек шел за другим той же дорогой, то он наверняка попадал бы в след, оставленный шедшим впереди, и тогда следы их должны были хотя бы изредка смешиваться. Однако этого не случилось ни разу. Одни следы не попадают в другие. Нет, то были следы, которые как бы беседовали между собой. Этот двойной след отделялся от всех остальных следов где-то посреди центрального двора и, покинув этот двор, направлялся к дубраве. Я тоже покинул центральный двор, не спуская глаз с этого следа, и тут ко мне присоединился Фредерик Ларсан. Он сразу же очень заинтересовался моей работой, так как этот двойной след и в самом деле заслуживал того, чтобы заняться им всерьез. По сути, это был двойной отпечаток из дела Желтой комнаты: грубые следы и следы «элегантные», только в деле Желтой комнаты грубые следы всего лишь присоединялись к следам «элегантным» на берегу пруда, чтобы затем исчезнуть, на основании чего мы с Ларсаном сделали вывод, что оба вида этих следов принадлежат одному и тому же лицу, которое просто сменило обувь, тогда как на этот раз грубые следы и «элегантные» путешествовали вместе. Такого рода наблюдение поколебало мою былую уверенность. Ларсан, похоже, был того же мнения, что и я, поэтому мы шли по следу, принюхиваясь к нему, словно гончие псы.
Я вытащил из бумажника свои бумажные следы. Первый из них, который я вырезал по отпечаткам следов папаши Жака, найденным Ларсаном, то есть по отпечаткам грубых башмаков, в точности соответствовал тем, которые мы обнаружили теперь, второй же — слепок «элегантных» следов — тоже вполне подходил к новым отпечаткам, правда с едва заметной разницей. Этот новый «элегантный» след отличался от прежнего, обнаруженного нами на берегу пруда, лишь размером ботинок. Мы не могли с уверенностью сказать, что след этот принадлежит одному и тому же лицу, точно так же, как не могли прийти и к иному заключению, то есть утверждать, что он принадлежит кому-то другому. Неизвестный мог на этот раз надеть другие ботинки, вот и все.
