Бармен покачал головой:
— Нет, сэр. Мне ничего для вас не передавали.
Саймон продолжал задумчиво рассматривать бармена, тот, видимо, решил, что Темплар сомневается, и широко улыбнулся:
— Все в порядке, сэр. Я бы знал, если бы для вас что-то оставили.
Тонкие брови Саймона вопросительно приподнялись.
— Вы меня знаете? Я никогда не видел вас раньше, — сказал он.
— А я много раз видел ваши фото, сэр. Наверное, меня можно назвать одним из ваших поклонников. Вы же Святой, не так ли?
Губы Святого медленно растянулись в улыбке:
— Не похоже, чтобы вы испугались…
— Мне никогда не выпадало шанса стать богатым рэкетиром, как те, за которыми вы обычно охотитесь. Однако я с таким удовольствием узнавал о том, что вы с ними сделали! Некоторые ваши штучки — просто класс! И мне нравится, что вы все доводите до сведения полиции, хотя всегда их опережаете. Готов поспорить: они пожертвовали бы чем угодно, чтобы получить повод отправить вас в тюрьму…
Саймон услышал, что гул голосов, который возобновился после первой паузы, опять стих, и в зале воцарилась тишина. У него спина уже чесалась от взглядов.
Бармен тоже внезапно осознал, что своим безудержным энтузиазмом обратил на себя внимание зрителей, начал заикаться, покраснел и смущенно отошел. Он принялся переставлять бутылки на полках у себя за спиной, в чем совершенно не было необходимости.
Святой улыбнулся одними глазами, безмятежно развернулся, прислонился спиной к барной стойке и уставился в зал.
Люди поспешно отвернулись, и снова зазвучали голоса, но Саймон не обращал на это внимания. Он хотел посмотреть, слушала ли его разговор с барменом голубоглазая блондинка и требуется ли ее еще подбодрить, чтобы она наконец представилась. Но девушка исчезла.
Вероятно, она встала и вышла за то короткое время, пока говорил бармен. Святой скользнул взглядом по другим лицам в зале — по лицам, которые отметил и автоматически запомнил, заходя в бар. Блондинки среди них не было. Рядом с ее стулом стоял пустой бокал, а сам стул уже занимала смуглая стройная девушка, которая только что вошла в заведение.
При виде ее в глазах Святого снова загорелся интерес. Он по достоинству оценил ее великолепные, ухоженные, ниспадающие каскадом на плечи каштановые волосы. И весьма одобрил ее стройную, сформировавшуюся фигуру, которая просматривалась сквозь простое хлопчатобумажное платье, украшенное цветочным узором. Затем он разглядел ее лицо и чуть крепче сжал кружку. Да, это лицо без колебаний можно было назвать красивым, даже при самом пристрастном рассмотрении. Она напоминала…
«Персики осенью», — сказал Саймон сам себе, увидев свежий румянец на щеках, оттеняемый каштановыми волосами, в которых он заметил теперь и рыжеватый отлив. Она подняла голову, улыбнулась, и у Саймона забурлила кровь, а в голове зазвенели колокольчики. Может быть, в конце концов…
А затем Саймон обнаружил, что она улыбалась и разговаривала с совершенно обычным, хотя и приятным молодым человеком в полосатом блейзере, который возвышался над ней с видом собственника. Саймон мысленно засмеялся, прежде чем почувствовал горечь разочарования.
Святой снял один локоть с барной стойки, чтобы провести рукой по темным волосам, а потом подмигнул Униацу.
— Так, Хоппи, похоже, нас все еще можно обмануть, даже в нашем возрасте, — сказал он.
Униац моргнул. Если смотреть отдельно на лицо, которое природа поместила поверх бычьей шеи Униаца, его нельзя было принять за актера, пользующегося большой популярностью у женщин и имеющего склонность к мыслительной деятельности и развитию душевных качеств. Но если рассматривать его в подчеркнутом контрасте с загорелым, словно вырезанным скульптором, пиратским лицом Святого, то бросалась в глаза несуразность, которая всегда поражала тех, кто видел Хоппи впервые. Если же сравнить его лицо с мордой гориллы, которая в период формирования костей получила сильные удары разнообразными тупыми инструментами, то горилла совершенно справедливо возмутилась бы. Лучшее, что можно было сказать про лицо Хоппи, — это признать наличие на нем не покалеченных органов зрения, обоняния, слуха, а также отверстия для приема пищи и, молясь, прекратить на этом описание. И тем не менее необходимо сказать, что Саймон Темплар относился к Униацу с любовью, которую едва ли могла разделить с ним мать этого типа. Саймон терпеливо и доброжелательно наблюдал за ним, ожидая ответа.
— Я не знаю, босс, — сказал Униац.
Он не очень глубоко обдумывал ответ на вопрос. Саймон знал об этом, потому что, когда Униац думал, он морщился, и лицо становилось еще более ужасающим, чем в спокойном состоянии. Любое напряжение интеллекта вызывало у Хоппи мучительную боль. В этом случае он явно избежал многих страданий, поскольку его мысли находились в другом месте — если, конечно, слово «мысли» можно, не богохульствуя, использовать в отношении процессов, происходящих в голове Униаца.
— Что-то тебя беспокоит, Хоппи, — заметил Святой. — Не держи это в себе, иначе у тебя начнет болеть голова.
— Босс, а я должен это пить обернутым в бумагу? — с благодарностью спросил Униац.
Он протянул Святому бумажный пакет, который держал в руке.
Саймон мгновение тупо смотрел на него, затем почувствовал слабость в ногах.
— Конечно, нет, — ответил он. — Они просто завернули бутылку, думая, что мы возьмем ее домой. Они пока еще не знают тебя, вот и все.
На простецком лице Униаца появилось огромное облегчение, он сорвал оберточную бумагу с бутылки, потом свинтил пробку, вставил горлышко в рот и наклонил голову назад. Успокаивающая жидкость прохладной струйкой полилась в его луженую глотку. Его больше ничто не волновало.
Святому же не так просто было успокоиться. Он допил пиво и подвинул кружку по стойке к бармену, чтобы тот ее снова наполнил. Ожидая выполнения заказа, Саймон достал из кармана письмо, которое привело его сюда, и снова прочитал. Оно было написано на хорошей бумаге, без каких-либо опознавательных знаков и без указания адреса.
«Уважаемый Святой!
Я не собираюсь писать длинное письмо, потому что если вы мне поверите, то количество страниц не будет иметь никакого значения.
Я пишу вам только потому, что пребываю в полном отчаянии. Как мне это проще всего объяснить? Меня заставляют стать соучастницей в одной из самых больших афер, которые когда-либо пытались провернуть, и я не могу обратиться в полицию по той самой причине, по которой меня втягивают в дело.
Вот в этом вся суть. Нет смысла писать больше. Если вы сможете прийти в „Колокол“ на Харли в воскресенье, в восемь вечера, я увижу вас и все вам расскажу. Если мне только удастся поговорить с вами полчаса, я знаю, что вы мне поверите. Пожалуйста, ради бога, позвольте мне встретиться с вами.
Меня зовут Нора Прескотт».
В этом послании не было ничего, что зародило бы надежду в воображении человека, который регулярно получал письма от людей с причудами. Тем не менее письмо было написано аккуратным почерком, грамотно, короткими и четкими фразами и в целом каким-то образом получилось более убедительным, чем куча торжественных заявлений. Остальное — результат интуиции или предчувствия, сверхъестественной способности Святого улавливать темные нити нечестивости, которые всегда словно затягивали его в центр заваривающейся каши. В переделках он оказывался чаще, чем четверо остальных современных флибустьеров.
Словно разнообразия ради на сей раз предчувствие его обмануло. Это случилось впервые. Если бы не этот уныло красивый, режущий глаз нарост в полосатом блейзере…
Саймон снова перевел взгляд на смуглую стройную девушку — захватывающее зрелище, — но увидел лишь удаляющуюся спину. Девушка прошла к двери вместе с парнем в полосатом блейзере, который маячил над ней, как курица-наседка. Затем она исчезла, и все люди в баре внезапно показались невзрачными и неприятными.
Святой вздохнул.
Он сделал большой глоток пива и снова повернулся к Хоппи Униацу. Горлышко бутылки так и оставалось во рту у Хоппи, и ничто не говорило о том, что его оттуда вынимали после того, как вставили. Кадык двигался вверх и вниз с регулярностью медленно бьющегося сердца. Угол наклона бутылки свидетельствовал о том, что, по крайней мере, пинту содержимого Хоппи уговорил.
Саймон с благоговейным трепетом уставился на Униаца.
— Знаешь, Хоппи, когда ты умрешь, нам даже не придется тебя бальзамировать, — заметил он. — Мы просто сразу же поместим тебя в стеклянный ящик, и ты сохранишься на многие годы.
Другие посетители были заняты своими делами и разговорами, и только немногие наблюдали за Униацом, с тех пор как он замер, откинув голову назад. Разговорчивый молодой бармен опять придвинулся к Саймону и демонстративно вытирал барную стойку.
