Наконец я добралась до портрета человека, которого я действительно узнала. Я повернулась к мисс Рендалл.
— Это Ричард Форсайт, — сказала я.
Она слегка нахмурилась, будто сама удивилась, потом улыбнулась.
— Ну конечно. Эжени упоминала, что вы как-то связаны с их семьей. — (Разумеется, я отметила ее деликатное «связаны» вместо более точного «работаете на».) Она снова нахмурилась. — Но вы же с ним никогда не встречались.
— Я видела фотографии, — призналась я. И внимательнее присмотрелась к портрету. На нем был красный халат, скорее всего атласный, открытый у белого, как у патриция, горла. Темные, блестящие волосы зачесаны назад, но с обеих сторон широкого белого лба выбиваются несколько вьющихся прядей, падая на темно-карие блестящие глаза. На картине он выглядел таким же элегантным и красивым, как на фотографиях, и таким же изысканным и высокомерным. Рот кривился в вялой ироничной усмешке. Но во взгляде блестящих карих глаз ощущалось что-то неладное.
Я повернулась к мисс Рендалл.
— В нем почему-то чувствуется отчаяние.
Она подняла рыжеватые брови и снова улыбнулась.
— Эжени, как всегда, была права. Вы действительно проницательная женщина.
— Но ведь его портрет написали вы, — возразила я (далее почти не покраснев и моргнув всего лишь два раза). — Так что вы куда проницательнее.
— Но вы заметили, что именно я пыталась изобразить, — сказала она. — Вы увидели то же, что и я. А это заметили совсем не многие. Да почти никто. Ни на портрете, ни в самом Ричарде.
Мисс Рендалл подошла ко мне и остановилась, сложив руки на груди. Она некоторое время смотрела на портрет. И наконец сказала:
— Бедный Ричард.
— Бедный?
Не отрывая глаз от портрета, она продолжала:
— Блестящий был человек. Очаровательный. Все было при нем. Кроме таланта.
Она повернулась ко мне.
— А именно этого он, видно, жаждал больше всего. Он же был дилетантом. Как и я.
— Но у вас явный талант, — возразила я, оглядывая комнату. — Здесь все… замечательно. Все-все.
— Спасибо. — Она чуть склонила голову, и густая копна ее рыжих волос колыхнулась, а когда она подняла голову, улыбка у нее была печальная. — Возможно, у меня и есть кое-какие навыки. Но получается немного карикатурно. — В голосе слышалась легкая насмешка над собой. Наверное, она расслышала ее сама, потому что снова быстро взглянула на портрет и добавила: — А у Ричарда и того не было. И это его бесило.
Она взглянула на меня.
— «Отчаяние» — это вы точно сказали. Он отчаянно хотел стать творческой личностью. Пробовал свои силы в поэзии, пробовал рисовать. Ничего не вышло ни тут, ни там. Попытался стать издателем. Искусство как коммерция, коммерция, как искусство. Он издавал прекрасные книги. А их никто не покупал.
Мисс Рендалл слегка, очень по-французски, пожала плечами.
— В искусстве без самообмана никак нельзя. Нужно убедить себя как художника, что ваши творения так или иначе пойдут на благо обществу. Разумеется, ничего подобного не происходит. Миру глубоко на вас наплевать. Но вы все равно пыжитесь, потому что глубоко внутри, на самом дне, под слоем самообмана вам глубоко наплевать на этот мир. Если же вы талантливы, если Бог был щедр к вам, вы и правда создаете что-то полезное, прекрасное. Ричард не был талантливым, Господь, к сожалению, одарил его иначе. Мне кажется, беда его была в том, что он вообще потерял способность себя обманывать.
Мисс Рендалл снова взглянула на картину.
— Вы действительно в это верите? — спросила я. — В то, что миру наплевать на искусство?
Она снова повернулась ко мне.
— Кроме разве что очень коротких мгновений. — Она улыбнулась. — Но ведь это все, что есть в действительности, разве вы так не считаете? Короткие мгновения. Мы должны им радоваться, пока можем.
— А Ричард не умел, вы хотите сказать?
— Ричард не умел, именно это я и хотела сказать.
— Значит, его самоубийство никого не удивило.
— Нет. — Она посмотрела в сторону, на мгновение опустив брови. Затем снова посмотрела на меня.
— Вы когда-нибудь видели портреты Сабины? Знаете, кто она такая?
— Да, — сказала я и тут же соврала: — Но я не видела ее портретов.
— Идите сюда, — позвала она. — Вот эта картина в центре, — она улыбнулась, то ли печально, то ли иронично, я не разобрала. — Прямо напротив Ричарда, — добавила она.
Та фотография Сабины фон Штубен, которую я видела в Лондоне, не отдавала Сабине должного. Женщина на фотографии была симпатичной, только и всего, женщина же на портрете — просто сногсшибательна. Ее пышные светлые волосы были такие бледные, что казались белыми — белыми, как снег. Большие миндалевидные глаза отливали такой глубокой, непроницаемой синевой, что невольно представляешь себе Ледовитый океан. Скулы высокие, выдающиеся вперед, нос крупный, пожалуй, излишне крупный, — на каком-нибудь другом лице он наверняка подавлял бы остальные черты. Но к ее лицу он подходил идеально. Губы алые и блестящие, как будто она только что намазала их помадой и несколько секунд назад слегка облизала.
Однако, как и в случае с портретом Ричарда Форсайта, было что-то тревожное и в самом портрете, и в той, кого он изображал. Губы были приоткрыты, как будто в безмолвном ожидании, между ними поблескивали мелкие зубы. Женщина чуть наклонилась вперед, и декольте ее черного вечернего платья подчеркивало полушария высокой белой груди и темную впадинку между ними. Ее глаза были скошены налево, и в них, как мне показалось, читалась мольба, исполненная какого-то слепого обожания.
Я повернулась к мисс Рендалл.
— На кого она смотрит?
Мисс Рендалл засмеялась.
— На Ричарда. — Она снова засмеялась. — Прекрасно! Вы поняли, что она смотрела на человека.
— А что еще это могло быть?
— Божество, например. Один из богов Сабины. До того как она начала обожать Ричарда, она обожала богов. — Мисс Рендалл улыбнулась. — После того как появился Ричард, других богов, кроме него, у нее не осталось.
— Каких богов?
— А… — сухо сказала она, — у Сабины их было много, и все разные. Но они были темные.
Я взглянула на висящий рядом портрет и увидела, что и на нем была изображена Сабина. Но это был не портрет. Она лежала обнаженная (почти полностью) на черной атласной простыне на кровати, наверняка той самой, с пологом, которую я видела в спальне мисс Рендалл. Руки закинуты за голову, длинная, стройная нога, правая, согнута в колене и упирается пяткой в простыню, левая нога откинута в сторону и лежит на шелке. Тело очень белое, почти такое же белое, как и пышные волосы (кстати, картина убедительно показывала, что цвет волос натуральный). Она смотрела на зрителя или художника, который стоял в изножье кровати, и на лице блуждала самая распутная, самая порочная улыбка, какую мне только приходилось видеть.
Мисс Рендалл заметила мой взгляд. (И, возможно, мою реакцию, мой резкий вдох, который напрочь был лишен всякого sangfroid. Я попыталась скрыть волнение легким кашлем, но, боюсь, только выдала себя. Это к слову о лентах.)
— Эта картина была написана до того, как она встретилась с Ричардом, — пояснила мисс Рендалл.
— А-а, — отозвалась я. Настоящий пинкертон всегда найдется, что сказать. Я повернулась к ней. Не знаю, покраснела я или нет.
— Значит, вы ее знали.
— Знала.
Я взглянула на портрет, потом на мисс Рендалл.
— Какая она была?
Мисс Рендалл склонила голову набок.
— Вы действительно хотите, чтобы я рассказала вам о Сабине?
— Да, — ответила я. — Очень.
— Простое любопытство?
Вот тут, кажется, я точно покраснела. Но, полагаю, при таком вопросе это было вполне естественно, даже не будь я пинкертоном.
— Наверное, — призналась я. — Разумеется, я слышала кое-что о Ричарде от его домочадцев. Правда, не очень много, они не слишком разговорчивые. А о Сабине я совсем ничего не слышала.
Мисс Рендалл некоторое время изучала меня, как будто я — картина. Потом кивнула.
— Ладно. Но сначала, я полагаю, нам стоит выпить по бокалу вина.
Она подошла к деревянному шкафу, открыла его и достала оттуда бутылку красного вина, штопор и два хрустальных бокала на тонких ножках. Студия оказалась не такой уж спартанской, как я думала.
Мисс Рендалл повернулась ко мне и сказала:
— Присаживайтесь.
— А как же ваши гости? — забеспокоилась я.
— Они вполне могут сами о себе позаботиться. Садитесь.
Когда я села, она поставила бутылку и бокалы на стол и отодвинула часть красок и кистей. Ее движения были быстрыми и четкими, не мужскими, но и не лишенными женственности, но они были решительными, и мне поправилась эта ее твердая уверенность.
Все еще стоя, она обвела кончиком штопора вокруг горлышка бутылки, аккуратно срезая фольгу. Отложила фольгу в сторону, ввинтила кончик штопора в пробку и уперлась донышком бутылки в столешницу. Затем, держа штопор неподвижно, она медленно, ровно и осторожно (точно так же, как, помнится, делал мой отец когда-то давно в Торки) начала поворачивать бутылку по кругу. Еще мгновение, и, хлоп, пробка вынута.
