— Герр Кавин? Но разве герр профессор не с вами? Он же погибнет от холода! Ждите его — он должен вас встретить. Где вы находитесь, герр Кавин? Westbahnhof? Герр профессор найдет вас.
— Bitte schon[135], — пробормотал «герр Кавин», чувствуя себя, как Ландрю[136], и вернулся на перрон в ледниковую эпоху. Там ему снова пришлось ждать, топая ногами, дыша на пальцы рук и понимая только каждое пятое слово носильщика. Ему, как всегда, «повезло» — должно быть, это самая холодная зима в Австрии за последние семьдесят пять лет. Где же Fohn — теплый ветерок с Австрийских Альп, ласкающий волосы королевы Дуная? Все унесено ветрами мифа и фантазии.
Вместе с «Венской кровью», превратившейся в застывшие алые сосульки, с «Весенними голосами», заглушёнными зимой и криками мальчишек, продающих послевоенную «Моргенблеттер», со «Сказками Венского леса»[137], заключенными в старинную музыкальную шкатулку, которая сломалась навсегда... Эллери дрожал и подпрыгивал от холода, покуда переодетый Гиммлер что-то ныл о die guten alten Zeiten[138].
«Они сгорели в газовых камерах, — с беспричинной злостью подумал Эллери. — Расскажи об этом Гитлеру!»
«На прекрасном голубом Дунае...»
Стуча замерзшими ногами, Эллери негодующе взирал на послевоенную Европу.
* * *
Профессор Зелигман прибыл в начале одиннадцатого. Вид его массивной фигуры в черном пальто с воротником из персидского каракуля и башлыком в русском стиле действовал согревающе, а когда он взял одну из онемевших верхних конечностей Эллери в свои большие, сухие и теплые руки, Эллери почувствовал, как оттаивают его тело и душа. Это напоминало встречу после долгих скитаний с патриархом родного племени. Место не имело значения — где патриарх, там и дом. Особенно поразили Эллери глаза Зелигмана. На фоне лица, словно состоящего из застывшей лавы, они казались двумя кратерами.
Эллери едва обратил внимание на изменения, происшедшие на Карлс-плац и Мариахильфе-штрассе, когда они ехали в древнем «фиате» психоаналитика, ведомом походившим на ученого шофером, в университетский район, где проживал старик. Он был слишком поглощен процессом согревания.
— Вы находите Вену не такой, как ожидали? — внезапно спросил Зелигман.
Эллери вздрогнул — он пытался игнорировать разрушенный город.
— В последний раз я приезжал сюда много лет назад, герр профессор. Это было задолго до войны...
— И мира, — с улыбкой закончил старик. — Мы не должны упускать из виду мир, мистер Квин. Эти трудные русские... Не говоря уже о трудных англичанах, трудных французах и — bitte schon — трудных американцах. Однако благодаря нашей традиционной Schlamperei[139] мы все еще живы. После войны в Вене была популярна песня «Es war einmal ein Walzer; es war einmal ein Wien»[140]. Теперь мы поем снова, когда не поем «Stille Nacht, heilige Nacht»[141]. Повсюду люди говорят о die guten, alten Zeiten. Как это будет по-английски? О добрых старых днях. Мы, венцы, плаваем в ностальгии, где очень высокое содержание соли, поэтому удерживаемся на поверхности. Расскажите мне о Нью-Йорке, герр Квин. Я не посещал ваш великий город с 1927 года.
Эллери, пересекший океан и половину Европы, чтобы поговорить совсем о другом, был вынужден описывать послевоенный Манхэттен. Пока он рассказывал, его ощущение времени, замороженное гиперборейским[142] полетом, начало оттаивать, и он ощутил внезапный шок, как будто нечто забытое стало требовать к себе внимания. Завтра начинается суд над Казалисом, а он на другом континенте сплетничает со стариком о посторонних вещах! Пульс протестующе заколотился, и Эллери замолчал до тех пор, покуда автомобиль не остановился на какой-то широкой улице, название которой он не удосужился прочесть.
Фрау Бауэр, экономка профессора Зелигмана, встретила своего престарелого хозяина аспирином, грелкой и упреками, а Эллери — холодным безразличием, но профессор отодвинул ее в сторону с добродушным «Ruhe!»[143] и повел Эллери за руку, словно ребенка, в страну уюта и тепла.
Здесь, в кабинете Зелигмана, было сосредоточено все очарование старой Вены. Обстановка поражала своим изяществом. В комнате не было места ни прусской аккуратности, ни агрессивному модернизму — все отличалось безупречным вкусом, и сверкало радостным блеском, и сияло как огонь, который также присутствовал. Сидя в кресле у камина, Эллери чувствовал, как к нему возвращается жизнь. Когда фрау Бауэр подала голодающему завтрак — чудесный Kaffee-kuchen[144] и кофейник с ароматным кофе, он решил, что это ему снится.
— Лучший кофе в мире, — заявил Эллери хозяину дома, принимаясь за вторую чашку. — Один из немногих случаев, когда качество местного продукта соответствует его рекламе.
— Кофе, как и все остальное, что подала вам Эльза, прислан мне друзьями из Соединенных Штатов. — Эллери покраснел, а Зелигман усмехнулся. — Извините, герр Квин. Я старый Schuft — по-вашему негодяй. Вы пересекли океан не ради снисхождения к моим дурным манерам. — И он спокойно добавил: — Так что же случилось с Эдуардом Казалисом?
Итак, время пришло.
Эллери поднялся с удобного кресла и встал у камина, готовый к бою.
* * *
— Вы видели Казалиса в Цюрихе в июне, профессор Зелигман, — начал он. — С тех пор вы слышали о нем?
— Нет.
— Значит, вы не знаете, что происходило в Нью-Йорке этим летом и осенью?
— Жизнь. И смерть.
— Прошу прощения?
Старик улыбнулся:
— Разве не это происходит постоянно, мистер Квин? Я не читал газет с начала войны. Это занятие людей, которым нравится страдать, а я подчинился неизбежному. Сегодня я в этой комнате, а завтра в крематории, если только власти не захотят сделать из меня чучело и поместить на башне ратуши под часами, чтобы я напоминал им о времени. Так почему вы меня об этом спросили?
— Герр профессор, я только что сделал открытие.
— А именно?
Эллери рассмеялся:
— Вам ведь все известно, не так ли?
Старик молча покачал головой.
«Он ничего не знал, когда я звонил ему из Нью-Йорка, — подумал Эллери, — но с тех пор каким-то образом обо всем проведал».
— Я прав, верно?
— Я навел кое-какие справки. Неужели это настолько очевидно? Садитесь, мистер Квин, мы ведь с вами не враги. Ваш город терроризировал убийца-параноик, задушивший девять человек, и теперь Эдуард Казалис арестован за эти преступления.
— Но подробностей вы не знаете?
— Нет.
Эллери сел и рассказал обо всем, начиная с убийства Арчибалда Дадли Абернети и кончая задержанием Казалиса возле Первой авеню. Затем он кратко описал поведение заключенного.
— Завтра, профессор Зелигман, в Нью-Йорке начинается суд над Казалисом, и я приехал в Вену...
— С какой целью? — Старик разглядывал Эллери сквозь дым своей трубки. — Казалис был моим пациентом, когда впервые прибыл в Вену с женой восемнадцать лет назад, впоследствии он учился у меня, вернулся в Америку, по-моему, в 1935 году, и с тех пор я видел его только один раз — прошлым летом. Что же вы от меня хотите, герр Квин?
— Помощи.
— Моей помощи? Но ведь дело раскрыто. Что еще может понадобиться? Не понимаю. И каким образом я могу оказаться полезен?
Эллери взял свою чашку.
— Это и впрямь выглядит непонятно, тем более что улики против Казалиса абсолютно неопровержимы. Он был пойман в момент попытки десятого убийства. Он сообщил полиции, что запас шелковых шнуров для удушения хранится в запертом стальном шкафу его кабинета, где их и обнаружили. И он признался в предыдущих девяти убийствах, описав их подробности. — Эллери осторожно поставил чашку. — Профессор Зелигман, я ничего не знаю о вашей науке, за исключением любительского понимания разницы между нервозным поведением, неврозом и психозом. Но, несмотря на мое невежество, — а может быть, благодаря ему — я ощущал тревогу из-за одного факта.
— Какого?
— Казалис так и не объяснил свой мотив. Если он безумен, его мотив проистекает из ложного понимания реальности и может представлять только клинический интерес. Но если нет... Герр профессор, для полного удовлетворения я должен знать, что побуждало Казалиса к этим убийствам.
— И вы думаете, что я могу вам это сообщить, герр Квин?
— Да.
— Каким образом? — спросил старик, попыхивая трубкой.
— Вы лечили его. Более того, он учился у вас. Чтобы стать психиатром, Казалис сам должен был подвергнуться психоанализу. Это обязательная процедура...
Но Зелигман покачал головой:
— В случае с человеком возраста Казалиса, — когда он начал учиться у меня, мистер Квин, анализ не является обязательной процедурой. Казалису в 1931 году было сорок девять лет — в таком возрасте психоанализ крайне редко дает успешные результаты. Весь проект с его учебой выглядел сомнительным из-за возраста. Я предпринял эту попытку только потому, что Казалис с его медицинским прошлым интересовал меня, и мне захотелось провести эксперимент. Простите, что прервал вас...
