Одна нью-йоркская газета в течение нескольких месяцев печатала на своей первой полосе рубрику с броским заголовком «Посмотрим фактам в лицо»; там подробно приводились все допущенные в отношении нас нарушения закона, ограничения и провокационные оскорбления, о которых я только что сообщил вам в самых общих чертах.
Таковы факты, и мне это известно. Автор статьи приводит эти факты, а затем снова и снова повторяет, что мы должны вступить в войну. Об этом же заявляют многие другие газеты и иные средства массовой информации. Тысячи граждан Америки, и среди них признанные вожди нации, заявляют, что мы должны вступить в войну. Что же касается меня лично, то я, выступая по различным поводам, достаточно четко выражал свое отношение к войне. Но очевидно, сейчас я должен прямо и недвусмысленно, так, чтобы не возникало и тени непонимания, изложить свою позицию по данному вопросу. Друзья мои, я утверждаю, что мы не должны вступать в войну».
Сенатор Стерлинг взвился с кресла.
— Ну как? — закричал он. — Джим, да теперь ему все печенки исклюют, а? А что будет с вашей собственной печенью?
Коркоран даже не взглянул в его сторону. Бронсон Тилни поглаживал запястье Сьюзен Уилкокс.
— Вот с этого места он и запел свою лебединую песню, — проворчал Мартин Дрю.
Он сидел в самом удобном кресле, какое только было в библиотеке Гриннела, его раненая нога покоилась на табурете с подушкой, пара костылей лежала на полу в непосредственной близости от него. Старый, убеленный сединой Джордж Милтон возлежал на диване, Вормен стоял возле окна, а Дэниел Каллен и Калеб Рейнер тоже сидели в креслах. Нигде не было видно радиоприемника: миссис Хартли Гриннел, дочь Джорджа Милтона, распорядилась поставить его в книжный шкаф и закрыть решеткой.
Услышав замечание Мартина Дрю, Вормен покачал головой, повернулся к пепельнице, стряхнул в нее пепел с сигареты и вновь уставился в окно.
«…Такова моя позиция: мы не должны вступать в войну. Мне бы хотелось защищать или утверждать правоту моей позиции двумя способами. Во-первых, те, кто по ряду различных причин требует войны и с этой целью приводит самые разные аргументы, заслуживают того, чтобы им ответили.
Есть немало людей, утверждающих, что войну начала Япония, что это аморально и что она должна быть наказана. Я уже как-то отвечал на этот вопрос. У меня нет никакого сомнения, что спустя двадцать лет историки будут спорить о том, кто начал войну. Поэтому я не имею никакого желания вести крестовый поход за чистоту морали в условиях, когда не только мораль, но и самые факты не могут быть признаны бесспорными.
Есть и те, кто говорит о бессмысленной гибели американских граждан. Я отвечаю: конечно, подобное имеет место, но надеюсь, что лаконичность моего ответа не будет использоваться как доказательство моей неспособности к состраданию. Все дело в том, что в данном случае сострадание — это все, что нам остается. Вообразите, что было бы, если бы мирный гражданин нейтральной страны отправился погулять по Ватерлоо в разгар великой битвы? Был бы он при этом убит? Да. Выразило бы правительство его страны протест против такого акта жестокости? Конечно нет, ведь он оказался на поле боя в момент сражения, следовательно, ответственность за последствия ложится на него. Однако битва при Ватерлоо состоялась более ста двадцати лет тому назад. В четвертом десятилетии двадцатого века поле боя больше не представляет собой холм, долину и излучину реки; теперь полем боя становится континент, земное полушарие, океаны и небеса. Если государства Европы ведут войну и если гражданин Америки садится на корабль с тем, чтобы пересечь океан, он в полном смысле слова оказывается на поле боя, как тот гипотетический любитель прогулок по Ватерлоо. Неоспоримо очевидным является то обстоятельство, что современные методы ведения войны растянули границы поля боя до такой степени, что они охватывают все моря и сушу Земли, затихая только у границ нейтральных государств, в отношении которых есть уверенность, что они смогут защитить свой нейтралитет; и как бы яростно мы ни пытались протестовать против этого расширения владений войны, и что бы мы ни сделали или ни сказали, нам не по силам изменить такое положение вещей. Мы можем воевать, если мы так решим, и победить врага; однако воевать в попытке загнать все ужасы войны на уютное поле боя девятнадцатого столетия — это донкихотство.
Американские граждане рискнули прогуляться по полю боя и были убиты. Я оплакиваю их и сострадаю всем тем, кто любил их. Вы все сострадаете им, друзья мои.
Есть также и те, кто говорит — одни открыто, другие намеками, — что мы должны вступить в войну, чтобы защитить нашу внешнюю торговлю, наши зарубежные капиталовложения и гигантские деньги, которые были предоставлены определенным воюющим сторонам. Я полагаю, что для кого-то из вас подобная позиция выглядит вполне разумной. Мне же кажется, что она не выдерживает никакой критики, и мне трудно говорить на эту тему с должной сдержанностью и терпением. Разве то, что мы вступим в войну, обеспечит желаемый результат? Как было в той последней войне, в которой мы приняли участие? Тогда мы тоже предоставили гигантские займы. А потом начали воевать и предоставили дополнительные займы. Мы и наши союзники победили.
Восхитительно, мы спасли свои займы и капиталовложения, а также внешнюю торговлю, и всего-то это обошлось нам в какие-то жалкие пятьдесят тысяч молодых американцев убитыми и ранеными. Восхитительно! Но вернули ли нам тогда деньги, полученные в порядке займа? Мы получили их? Получим ли мы их хоть когда-нибудь? Нет. Наши расчеты не оправдались. Однако в основе моего возражения лежит другой аргумент. Этот, я полагаю, тоже довольно неплох, но, по моему мнению, есть более веские доводы. Даже если можно было бы надеяться, что наше участие в войне сохранит наши капиталовложения, я все равно сказал бы «нет»! Когда человек, будь он американцем, англичанином или кем угодно, дает взаймы или вкладывает деньги в чужую страну, ему следует знать, что среди прочих возможных опасностей существует риск, что эта страна может оказаться ввергнутой в войну. Но это его риск; если он при этом выиграет, это его выигрыш; если проиграет — его потеря. Говорю вам, друзья мои, я не жалел сил и времени, чтобы рассмотреть эту проблему со всех сторон.. И теперь могу сказать только одно: пока я остаюсь на посту главы исполнительной власти вашего правительства, ни один американский мальчик, вооруженный винтовкой и готовый к смерти, не будет послан на чужую землю, чтобы пролить там свою кровь в качестве залога под ваши займы. Ни один займ на земле не стоит этого!»
Пристраивая раненую ногу поудобнее, Мартин Дрю хмыкнул и свирепо проворчал: «Умен, умен, ублюдок».
Подобно паре комедиантов, с комической синхронностью реагирующих на поданную реплику, Дэниел Каллен и Калеб Рейнер одновременно начали жевать свои сигары. Д.Л. Вормен швырнул окурок сигареты в распахнутое окно, повернулся, молча пересек библиотеку, подошел к дивану, на котором лежал старый Джордж Милтон, и остановился, глядя на него.
Джордж Милтон храпел.
— Старик дело говорит. Ты отдаешь себе отчет в том, что сидишь за столом, за которым он написал все это? — спросил Чик Моффет.
— Помолчи, — буркнула Альма Кронин.
Чик подошел к радиоприемнику и повернул регулятор, чтобы чуть-чуть увеличить громкость. К столику была прислонена толстая трость для прогулок. Глядя на нее, Чик улыбнулся. Наверное, он оставит ее себе как сувенир. Было бы очень сложно взять ее с собой в гараж на Мэриленд-авеню, да и в любом случае у президента тростей много.
«…Есть и такие, кто говорит, что брошен вызов нашему суверенитету и что мы должны подтвердить его.
Это я полностью отрицаю. Не нарушены ни целостность нашей территории, ни наши границы; никто не посягает на нашу собственность. Также не было нарушено ни одно из наших прав как суверенного государства. Я уже говорил о громадной протяженности театра военных действий, обусловленной современными средствами и способами ведения боя. Это — факт, на природу которого не в силах повлиять ни одна из возможных побед, одержанных нами. По этой причине теперь перестали существовать некоторые из прав, которые ранее присущи суверенной нации. Но поскольку они не являются жизненно важными, мы, и я в этом уверен, вполне обойдемся без них.
Слышал я и тех, кто утверждает, что под сомнение поставлены наша честь и наше национальное достоинство. Что же, представления о чести и достоинстве — понятия глубоко субъективные. По отношению к тем, кто искренне думает так, к тем, для кого патриотизм не является последним прибежищем негодяев, я испытываю самые теплые и сердечные чувства, но я не разделяю их точку зрения. Могу сказать только одно: я не считаю, что опозорены звание и институт президентства Соединенных Штатов Америки, я не считаю, что опозорена моя страна. А вы? Скажите честно, вы так считаете? С тех пор как началась эта война, скажите, случилось ли что-нибудь такое, сделал ли кто-нибудь из нас то, после чего нам будет стыдно смотреть в глаза немцу, англичанину, русскому или японцу и говорить: «Я — американец»? Но я могу сказать, что мне не стыдно смотреть людям в глаза, надеюсь, и вам тоже.
