– Позвоним?
Это забавляло Эмиля, но не Алена. Он нажимает на кнопку. Немного спустя раздается гул, затем голос, принадлежащий Бланш.
– Я видела машину, – говорит она. – Я знаю, что это вы.
– Узнаешь мой голос?
– Конечно.
– Что на ужин?
– Ракушки Сен-Жак.
– Мы поднимаемся.
Лифт двигается мягко и быстро и не дрожит, как в большинстве парижских домов. На улице Фран-Буржуа,
Где они жили на четвертом этаже, не имелось лифта, лестница была темная, вечно грязная, и на каждой лестничной площадке пахло по-своему.
Он поцеловал жену в лоб, снял пиджак, сел за стол, Мадлен между тем швырнул свой портфель через общую комнату. Тюков в углах больше не было. Мебель слегка поменяла свои места, а на стенах висели литографии.
– Так хорошо? Я не знала, куда деть «Аустерлицкое сражение». В конце концов решила, что тебе захочется иметь его в нашей комнате.
Он предпочел не говорить ей, что нужно будет все поменять, начиная с мебели, которая покупалась ими от случая к случаю, большей частью у старьевщиков или на распродажах. Она была разнородной, чересчур тяжелой, чересчур темной для современной квартиры, а литографии были усеяны желтыми либо коричневыми точками.
Он знал, что ему хочется купить: скандинавскую мебель светлого дерева, с простыми линиями. Они поговорит об этом позднее, когда Бланш и Ален пообживутся в Клерви.
– Телемастер приходил?
– Да. Телевизор работает, только вот когда самолет пролетает слишком низко, изображение начинает прыгать.
– На улице Фран-Буржуа помехи возникали всякий раз, как только под окнами заводили мотоцикл или мопед.
– Он не мог допустить, чтобы при нем ругали его
квартиру, старался во что бы то ни стало выглядеть бодрым и веселым, даже если эта веселость становилась деланной.
– Да, кстати, я виделась с женой управляющего, мадам Лемарк.
– Она нанесла тебе визит?
Управляющий жил в доме напротив, в Глициниях, ибо каждый квартал носил вместо номера название цветка. Они вот жили в Примулах.
– Ну и как она тебе?
– Достойная женщина, которая знает чего хочет.
Я была в универсаме, и она подошла ко мне.
«Вы ведь мадам Жовис, не так ли?»
Бланш ответила, что да, несколько смутившись при этом, так как была робкой и легко краснела.
– "Мой муж говорил мне про вас и мсье Жовиса.
Кажется, у вас большой сын, который учится в лицее.
У нас-то сын и дочь, оба уже обзавелись семьями, так что вы видите перед собой бабушку".
Ален ел и, казалось, не слушал что говорят.
– Можно мне еще одну ракушку Сен-Жак?
– Если только твой отец...
– Нет, спасибо. Мне хватит.
– Она спросила, работаю ли я. Я ответила, что нет.
Ей также захотелось знать, возвращаетесь ли вы домой обедать, затем она воскликнула: «Бедняжка моя! Что же вы будете делать целыми днями! С пылесосами, стиральными машинами и всей современной бытовой техникой женщина быстро управляется с хозяйственными делами...»
– Что она тебе предложила?
– Они устроили ясли-сад в Васильках, возле ротонды. Там присматривают за детьми в возрасте от полугода до пяти-шести лет, чьи матери работают в Париже или других местах. Пока их набралось десятка три, но предполагается, что будущей зимой их станет больше, так как все квартиры будут проданы. Для ухода за детьми у них есть только один человек-мадам Шартрен, жена коммивояжера, занимающегося винами: того почти никогда не бывает дома, и у них нет детей...
– Полагаю, мадам Лемарк предложила тебе...
– Она спросила меня, не соглашусь ли я поработать примерно шесть часов в день: три часа – утром и три часа – после обеда. Оплачивается это не очень хорошо – шестьсот франков в месяц.
– Что ты ответила?
– Что поговорю об этом с тобой.
– Чего бы тебе хотелось?
– Ты ведь знаешь, я обожаю возиться с детьми, особенно с малышами.
Она бросила быстрый взгляд на Алена, который хотя и сохранял невозмутимость, но выглядел, скорее, насупившимся. С пяти лет он жаловался на то, что у него нет ни брата, ни сестры.
– У всех моих товарищей есть. Почему же у меня нет?
Бланш и Эмиль затруднялись ему ответить. В том, что он оставался единственным ребенком, не было их вины. Вследствие родов у Бланш началась родовая горячка, обернувшаяся самым худшим, и Бланш пришлось прооперировать.
Мальчик часто возвращался к этой теме лет до десяти, а потом речи об этом уже больше не заводил. Можно
было подумать, что он знает.
– У меня и правда не будет здесь много работы, а дополнительные шестьсот франков в месяц...
– Мы вернемся к этому разговору.
В восемь часов на западе еще было видно солнце красивого красного цвета.
– А не прогуляться ли нам? – предложил Эмиль.
– В чем есть?
– Конечно. Просто побродим по улицам. Ты с нами, Мадлен?
– Нет. Я буду смотреть сериал по второй программе.
Приходилось привыкать и к новой терминологии. Здесь говорили не «улицы», а «авеню», хотя это не были еще ни улицы, ни авеню. Это не было похоже ни на деревню, ни на город, и вряд ли можно было говорить о поселке, не принижая себя при этом.
На улице было приятно тепло, и Бланш взяла мужа под руку. Затем она стыдливо убрала руку.
– Почему ты не держишься за меня?
– Не знаю. На нас смотрят.
Это действительно было так. И они ощущали странное чувство. Они единственные, кто медленно расхаживал между рядами новеньких многоэтажек.
Почти на всех балконах виднелись праздные мужчины, женщины.
Говорить «балкон» тоже было не принято. На чертежах фигурировало слово «терраса». Некоторые из них уже были украшены цветами, преимущественно геранью в прямоугольных цементных ящиках.
Несколько мужчин читали. Толстая женщина в цветастом платье поедала конфеты, положив пакетик рядом о собой на перила.
Старика с красноватыми глазами на своем месте не было. Должно быть, его внесли в комнату, как заносят в дом высохшее на солнце белье.
Говорили они мало, испытывая невольное волнение, и так дошли до границы. Застройка кончалась. Дорога уже была нецементированной. Большая яма указывала на местоположение будущего бассейна; бульдозер, экскаваторы, походившие на чудовищных насекомых, притаившихся в засаде.
Грунтовая дорога шла через пустырь, и метров через сто под лучами заходящего солнца волновались колосья пшеницы.
Было ли им обоим грустно?
– Может, вернемся? – спросила Бланш.
Ему показалось, что у нее по телу пробежала дрожь.
Да и ему самому было как-то не по себе. Он чувствовал себя несколько потерянным – ничего прочного, основательного вокруг – как в бытность свою ребенком, когда его вечером посылали с каким-нибудь поручением и он бежал по пустынным улицам.
– Что ты думаешь об этом предложении?
Он не сразу понял.
– А-а! Работа в яслях.
– Это ясли-сад. Там не одни только малыши.
– Тебе бы хотелось там работать?
– Думаю, да.
Ей, наверное, приходилось делать над собой усилие, чтобы так отвечать.
– Из-за шестисот франков?
– И из-за них тоже. Из-за всего. Я говорю себе, что мадам Лемарк, быть может, права...
У него защемило сердце. Конечно, речь шла не о предательстве. Это слишком громко сказано. Но не выглядело ли это так, будто Бланш, не успев обосноваться тут, уже сбегает из их новой квартиры?
Ведь это главным образом о ней думал он, покупая эту квартиру, ведь это ей надлежало проводить здесь свои дни. Ему хотелось поместить ее в светлую и веселую обстановку, предоставить ей максимум комфорта.
На самом деле, с тех пор как помещения на площади
Бастилии были модернизированы, он особенно невзлюбил улицу Фран-Буржуа, темный коридор, лавки, распространявшие крепкие запахи, лестницу, на которой каждого подстерегала опасность сломать себе шею, сомнительные обои...
Она бросила на него быстрый взгляд.
– Тебе это неприятно?
– Да нет. Почему это должно быть мне неприятно?
Как ты говоришь, мадам Лемарк, наверное, права. В качестве жены управляющего она, должно быть, одной из первых поселилась в Клерви.
– Первой, она мне это говорила. Была зима. Из-за снега пришлось остановить работы, и замерзли трубы.
Значит, обе женщины проболтали довольно долго.
О чем еще они говорили? Мало-помалу, через несколько дней, это вылезет наружу.
Он думал о скандинавской мебели. Стоило ли труда? И если ему так сильно ее хотелось, если ему не терпелось докончить разом со всем старьем, не было ли это нужно и прежде, всего ему самому?
Они сделали круг, и теперь он смотрел в просвет между высокими домами на бледную зелень крошечных деревьев, на фасады; внизу, из-за тени, они делались бледно-серыми, тогда как последние этажи заходящее солнце окрашивало в розовый цвет.
– Сходи туда завтра и посмотри, что это такое.
– Все не так срочно. Мне еще нужно разложить коекакие вещи.
Она отступала, может, оттого, что не была уверена в себе, а может, чтобы угодить ему.
