– Сходи туда завтра и посмотри, что это такое.
– Все не так срочно. Мне еще нужно разложить коекакие вещи.
Она отступала, может, оттого, что не была уверена в себе, а может, чтобы угодить ему.
– К чему тянуть? – пробормотал он, закуривая сигарету.
Когда они без четверти девять вернулись домой, Алена в гостиной уже не было, телевизор не работал, не оказалось сына и на кухне, где он любил перекусывать, стоя возле холодильника.
В его комнате, где он улегся в кровать, царил полумрак, а на столе были разбросаны книги и тетради.
Обычно он ложился спать в девять, но случалось, на него вдруг нападала такая усталость, что он немедленно забирался в постель. Порой это являлось формой протеста, способом показать, что он надулся.
– Все в порядке, сынок?
Тот в ответ кивнул.
– Спокойной ночи, Ален.
– Спокойной ночи.
Никогда не знаешь наперед! Эмилю бы так хотелось видеть их счастливыми! Он чувствовал себя их должником. Он взял на себя заботу о них. Бланш и Ален зависели от него. Их малейшее дурное настроение становилось критикой в его адрес, и если случится, что однажды их и в самом деле постигнет несчастье, то это явится его крахом.
Он не знал, чем себя занять до десяти часов. Газету он прочел еще утром. У Бланш всегда находилось какое-нибудь дело: убраться, заштопать носки, пришить пуговицы.
Он вышел на террасу и стал смотреть, как спускается ночь, как в квартирах напротив зажигаются лампы. Некоторые жильцы не опускали штор и оставляли окна открытыми. Он видел силуэты людей, ходивших взадвперед под люстрами, среди мебели, которая была чужой для него, но своей, родной для них.
В какой-то момент он вот так открыл для себя сразу три интерьера на разных этажах. Меньше чем в метре над потолками четвертого этажа сновали ноги жильцов пятого. Это походило на какой-то немой балет. Можно было бы поиграть в отгадывание слов по движущимся губам.
Вот какая-то женщина в желтом пеньюаре выходит из гостиной и тут же возвращается туда с плачущим младенцем на руках.
Она качает его, расхаживая по комнате, в то время как ее муж продолжает читать иллюстрированный еженедельник. Она что-то ему говорит, и муж стремительно встает, берет у нее из рук ребенка, принимается, в свою очередь, мерить шагами комнату, напевая песню, которой не слышно.
Пара была молодой, неумелой. Вот зажигается лампа на кухне, и женщина ставит кипятить воду, чтобы простерилизовать рожок.
Они с Бланш и Аденом в роли младенца разыгрывали когда-то ту же пантомиму в своей квартире на улице Фран-Буржуа, и теперь Жовис задавался вопросом: а не наблюдали ли за ними люди из дома напротив?
Внизу находилась рыбная лавка. Напротив, помнится ему, жил полицейский, который с важным видом застегивал портупею перед каждым выходом на работу, а по вечерам, в штатском, носил красные шлепанцы.
На четвертом этаже пожилая женщина, одна за круглым, покрытым плюшем столиком, поджидала до полуночи, а часто и дольше, свою дочь, г
Она дремала, и можно было предсказать тот момент, когда, заснув, она уронит голову набок.
Не пытался ли он, переехав жить в Клерви, спастись и от всего этого тоже? Эмиль выкурил одну за другой две сигареты. Курил он мало. В конторе мог это делать лишь в маленьком помещении, принадлежавшем лично ему, Где он и укрывался порой на несколько минут. Малыш Дютуа, тот ходил курить в туалет.
– Ты по-прежнему не знаешь, дадут ли тебе неделю отпуска в августе?
– Все будет зависеть от погоды. Если она испортится...
А впрочем! Хорошая погода или плохая – десятки миллионов людей разъезжали по свету на протяжение всего лета, и только он успевал немного перевести дух, как уже нужно было заниматься лыжными отпусками.
Свой же отпуск он, как и его коллеги, брал частями, в межсезонье, что почти всегда мешало ему отдыхать с женой и сыном.
– Ален разочарован тем, что снова едет в Дьепп.
– Знаю. Ему бы хотелось поехать в Испанию, или в Грецию, или в Югославию. К сожалению, туда я не смог бы приезжать к вам на выходные.
Из-за своего свадебного путешествия они оставались верны Дьеппу, куда отправлялись почти каждый год, всегда останавливаясь в одной и той же гостинице над утесом.
– Годика через два-три он будет разъезжать один.
Бланш испугалась.
– В пятнадцать лет!? Ведь ему только-только исполнилось тринадцать.
– Если бы ты знала, сколько поездок я организую для юношей и девушек этого возраста...
Ален еще только поступил в коллеж, а они уже представляли себе, как он станет бакалавром, потом как он улетит из гнезда навстречу одному только Богу известно какой судьбе.
– Я немного устала. Не лечь ли нам спать?
– Сейчас иду.
Он разделся, почистил зубы, повернул ручку транзистора, который стоял в ванной, чтобы можно было Слушать последние известия. Дверь между спальней и гардеробной оставалась открытой. Бланш раздевалась со своего края постели, без ложной стыдливости, без кокетства, немного на манер сестры.
Стоит ей оказаться под простыней – и она тут же уснет. Ну а он – ему это было заведомо известно – он еще будет пытаться прогнать сон, чтобы услышать звуки за стеной.
– Спокойной ночи, Эмиль.
– Спокойной ночи, Бланш.
Не зная в точности почему, он на мгновение прижал ее к себе. Он чувствовал себя в долгу перед ней. Она вела себя в эти дни мужественно. Не показала, что новая обстановка, в которую перенеслась по его воле вся семья, сбивает ее с толку, что ей немного страшно.
– Все устроится, вот увидишь!
– Конечно! Все уже устроилось.
Тут она добавила:
– Спасибо, Эмиль.
За что спасибо? Она была как какая-нибудь псина, которая благодарит за простую ласку, и он спрашивал себя: а достаточно ли часто давал он ей возможность это делать?
В предпоследнюю ночь сцена в соседней квартире длилась не больше часа. Он ничего не видел. Он не знал главных действующих лиц, которые были для него только голосами.
Однако впечатление было сильным. Это имело для него такое же значение, как и рассказ, поведанный ему однажды утром во дворе муниципальной школы его товарищем Фердинаном, тем, что подглядывал в замочную скважину за своими родителями, когда те занимались любовью.
– А я тебе говорю, что нет! Начала мать, – протестовал Фердинан, когда Жовису инстинктивно хотелось видеть женщину в роли жертвы или уж по крайней мере в пассивной роли. – Она была совсем голая.
Начиналось похрапывание Бланш – безмятежное, мерное. Она спала на спине, приоткрыв рот.
Там, за стеной, тогда тоже начала женщина, но все произошло совсем не так, как он мог бы себе вообразить.
Иногда, очень редко, главным образом летом, когда Бланш находилась в Дьеппе, а он не приезжал к ней в конце недели, случалось, что вечером, лежа в постели, он давал волю своему воображению. Он делал это не специально. Едва ли это доставляло ему удовольствие, скорее, он пытался прогнать эротические картины, возникавшие в его мозгу.
Впрочем, это было почти целомудренной эротикой.
До своей женитьбы он имел всего несколько связей, и все они вызвали у него разочарование.
В сущности, он не мыслил физической любви без нежности, ни даже без некоторого почтительного отношения, и он оставался холоден в присутствии профессионалок, которых ему случалось сопровождать.
Его притягивало к ним не столько желание, сколько окружавшая их неясная атмосфера. Кроме того, это происходило возле Севастопольского бульвара, в узких улочках, окружавших Центральный рынок. Обыкновенно на двери гостиницы имелся желтоватый, слабо светящийся шар, одна-две женщины в красной, зеленой, во всяком случае, в кричащего цвета блузке окликали прохожих.
Он шел своей дорогой, но все же догадывался о существовании узкого прохода, скрипучей лестницы, комнаты с железной кроватью, умывальником или тазиком.
Однажды он целый час, стыдясь, ходил по кругу, прежде чем углубился в один из этих коридоров, едва не сбив с ног стоявшую на пороге девицу.
– Ты спешишь?
Со времени свадьбы, то есть за пятнадцать лет, с ним только раз случилось такое.
Так же один-единственный раз, и снова в августе, он положил руку на зад мадемуазель Жермены, своей машинистки, когда та пришла в контору сразу вслед за ним. Ей было лет сорок, и она жила одна с матерью. Жозеф Ремакль, довольно вульгарный тип, подшучивал над ней из-за ее нерушимой девственности, его забавляли ее испепеляющие взгляды.
Жест Жовиса, должно быть, застал ее врасплох, поскольку они уже не один год работали вместе. Однако она едва вздрогнула и обратила к нему взгляд, в котором не читалось ни единого упрека – совсем наоборот, сказал бы Ремакль!
Он испугался, что она воспримет это всерьез, скользнет в его объятия и отныне станет выказывать ему иные, нежели просто дружеские, чувства.
– Прошу прощения.
На его счастье, тут вошел, насвистывая, малыш Дютуа, без шляпы, с растрепанными, как водится, волосами.
