— Какой, на ваш взгляд, должна стать четвертая фигура?
— «М», сердце, восемь… — повторил я, стараясь найти в этом какой-либо смысл.
Селдом, откровенно забавляясь, подождал еще пару минут.
— Уверен, что вы решите задачу… Поломайте над ней голову сегодня вечером, когда вернетесь домой, — сказал он. — Я хочу продемонстрировать вам одно: мы в данный момент получили только первый символ. — Он закрыл рукой то место на листе, где были нарисованы сердце и цифра восемь. — Если бы вы увидели только вот эту первую фигуру, только букву «М»… Как бы вы ее истолковали?
— Я бы подумал, что речь идет о серии из букв или же о начале слова — слова, которое начинается на «М».
— Вот именно, — подхватил Селдон. — То есть для вас данный символ был бы не просто буквой — буквой вообще, — а конкретной, точно обозначенной прописной «М». Но ведь стоит вам увидеть второй символ, как ход ваших мыслей резко изменится, так? Вы ведь сразу поймете, что речь идет не о каком-то слове. С другой стороны, второй символ достаточно отличается от первого, он из совсем другого ряда, он может, допустим, натолкнуть на мысль о французской колоде карт. В любом случае появление второго символа ставит до определенной степени под вопрос изначальное толкование, которое мы дали первому символу. Мы по-прежнему будем утверждать, что это буква, но теперь нам уже не будет представляться столь важным, какая именно это буква — «М» или любая другая. А когда в игру включается третий символ, снова возникает первоначальное желание — перестроить все в соответствии с тем, что мы знаем; если мы будем воспринимать третий символ как цифру восемь, то нам придется разгадывать смысл серии, которую начинает буква, продолжают сердце и цифра. Но заметьте, мы все время рассуждаем о значении, которое придаем — почти механически — тому, что по сути является всего лишь рисунками, набросками на бумаге. В этом кроется злая ирония всякой серии: трудно отделить эти три изображения от их самого очевидного и непосредственного толкования. Так вот, если вам, хотя бы на краткий миг, удастся увидеть в них чистые символы — просто определенные фигуры, — вы обнаружите константу, которая перечеркивает все предыдущие значения и дает ключ к цепочке.
Мы прошли мимо освещенного окна заведения под названием «Орел и дитя». Внутри люди столпились у стойки и, как в немых фильмах, молча смеялись, поднимая кружки с пивом. Мы пересекли дорогу и повернули налево, обогнув какой-то памятник. Перед нами возникла круглая стена театра.
— Вы хотите сказать, что в нашем случае, чтобы выявить контекст, необходима по крайней мере еще одна составляющая…
— Да, — подтвердил Селдом, — имея только первый символ, мы пребываем в полной темноте; пока мы не в состоянии даже определиться с первым разветвлением, не знаем, как отнестись к начальному символу — всего лишь как к закорючке, начерченной на листе бумаги, либо придать ему некий смысл. К несчастью, нам остается только ждать.
Продолжая разговаривать, мы поднялись по ступеням театра, потом я дошел вместе с Селдомом до вестибюля — мне очень не хотелось с ним расставаться. Внутри здания было пустынно, но ориентироваться помогали звуки музыки, которые несли легкую радость танца. Стараясь шагать потише, мы одолели одну из лестниц и далее последовали по устланному ковром коридору. Селдом приоткрыл боковую дверь, украшенную ромбами, и мы попали в ложу, откуда был виден маленький оркестр, расположившийся в центре сцены. Они репетировали, играя что-то напоминающее венгерский чардаш. Теперь музыка долетала до нас отчетливо и мощно. Бет сидела на стуле, наклонившись вперед, тело ее было напряжено, смычок яростно поднимался и опускался над виолончелью; я слышал головокружительную последовательность звуков, словно хлыст непрерывно обрушивался на круп лошади. И я, обратив внимание на контраст между легкостью и жизнерадостностью музыки и отчетливо видимым напряжением музыкантов, сразу вспомнил, что сказала мне Бет всего несколько дней назад. Теперь лицо ее было искажено от усердия. Пальцы двигались с невероятной быстротой, но даже при этом можно было заметить в глазах девушки отсутствующее выражение, словно только часть ее находилась здесь, на сцене.
Мы с Селдомом вернулись в коридор. Он замкнулся и посерьезнел. Я понял, что он сильно нервничает. Он механически стал скручивать сигарету, которую здесь, само собой разумеется, закурить никак не мог. Я пробормотал какие-то слова в знак прощания, и Селдом крепко пожал мне руку, еще раз поблагодарив за то, что я согласился проводить его.
— Если вы свободны в пятницу в полдень, — сказал он, — давайте позавтракаем в Мертоне; возможно, мы вместе до чего-нибудь и додумаемся.
— Договорились, пятница меня вполне устраивает, — ответил я.
Я спустился по лестнице и снова очутился на улице. Было холодно, и начался мелкий дождик. Дойдя до уличных фонарей, я снова достал из кармана листок, на котором Селдом нарисовал три фигуры, и принялся их рассматривать, стараясь уберечь от мелких капель. Я чуть не расхохотался вслух, когда вдруг понял, насколько простое решение за этим кроется.
Оставив позади последний поворот и приблизившись к дому, я увидел все те же полицейские машины, правда, к ним прибавились «скорая помощь» и голубой фургончик с логотипом «Оксфорд таймс». Долговязый мужчина с упавшей на лоб седой прядью подошел ко мне, когда я собирался спуститься по лесенке к себе в комнату; в руках он держал маленький диктофон и блокнот. Он не успел представиться, потому что как раз в этот миг в окно, выходящее на галерею, высунулся инспектор Питерсен и знаком подозвал меня к себе.
— Я хочу попросить вас не упоминать имени Селдома, — сказал он тихо. — Газетчикам мы сообщили только о вас, то есть что это вы обнаружили тело.
Я кивнул и вернулся к лестнице. Отвечая на вопросы репортера, я увидел, что у дома остановилось такси. Из него вышла Бет с виолончелью в руках и прошла мимо, явно никого и ничего не замечая. Она назвала свое имя полицейскому, дежурившему у дверей, и только после этого он пропустил ее в дом. Голос Бет звучал едва слышно и сдавленно.
— Значит, это и есть та девушка, — сказал репортер, глянув на часы. — Я должен побеседовать и с ней тоже… Кажется, поужинать мне нынче не придется. Последний вопрос: что вам сообщил Питерсен, подозвав к себе?
Чуть поколебавшись, я ответил:
— Что скорее всего им придется побеспокоить меня еще и завтра — они должны задать мне несколько вопросов.
— Не волнуйтесь, вас они не подозревают, — бросил репортер.
Я засмеялся и спросил:
— А кого подозревают?
— Точно не знаю, но, по моим предположениям, девушку. Ведь эта версия сама собой напрашивается, разве не так? Именно ей должны достаться деньги и дом.
— Я не знал, что у миссис Иглтон имелись деньги.
— Пенсия ветерана войны… Не бог весть что, конечно, но для одинокой женщины…
— Бет в момент убийства была на репетиции.
Мужчина быстро перелистал странички своего блокнота в обратном порядке.
— Сейчас посмотрим… Смерть наступила между двумя и тремя часами дня — так установил врач. Некая соседка столкнулась с девушкой, когда та выходила из дома, чтобы ехать в театр, — было чуть больше двух. Я недавно звонил в театр, и меня заверили, что девушка приехала на репетицию без опоздания — ровно к половине третьего. Но ведь остаются эти несколько минут — до того момента, когда она покинула дом. Иначе говоря, сразу после двух она еще находилась в доме и, значит, могла сделать это, и она единственная, кому смерть старухи выгодна.
— Вы собираетесь изложить свои домыслы в газете? — спросил я, и, кажется, в голосе моем прозвучали нотки возмущения.
— А почему бы и нет? Это куда интереснее, чем свалить все на заурядного вора и посоветовать домохозяйкам покрепче запирать двери. Пойду попробую поговорить с ней. — Он глянул на меня со злорадной улыбкой. — И не забудьте прочесть завтра мою заметку.
Я спустился к себе в комнату и, не зажигая света, рухнул на кровать, потом прикрыл глаза согнутой в локте рукой и попытался снова восстановить в памяти тот миг, когда мы с Селдомом вошли в дом, всю последовательность наших действий, но ничего нового не припомнил. По крайней мере ничего, что заинтересовало бы Селдома. Перед моим взором очень явственно всплыли вывернутая шея миссис Иглтон, ее лицо, открытые испуганные глаза. Я услышал шум заводящегося мотора, встал и выглянул в окно. Я увидел, как на носилках выносят тело миссис Иглтон, как его грузят в карету «скорой помощи». Две патрульные машины с зажженными фарами старались выехать на дорогу, и от мелькающего желтого света по стенам комнаты бегали фантастические тени. Фургончика «Оксфорд таймс» у дома уже не было, и когда последние машины скрылись за поворотом, тишина и мрак впервые показались мне тягостными. Я попытался вообразить, что делает сейчас Бет — там, наверху, совершенно одна… Я зажег лампу и заметил на письменном столе статьи Эмили Бронсон с моими пометками на полях. Я сварил себе кофе и сел, решив продолжить работу с того места, на котором ее не так давно прервал. Я читал больше часа, но далеко не продвинулся. Иначе говоря, мне никак не удавалось достичь милосердного успокоения, работа не становилась для меня особым интеллектуальным бальзамом, не даровала иллюзию порядка среди окружающего хаоса, которую человек обретает, следуя за доказательством теоремы. Вдруг я услышал что-то вроде приглушенного стука в дверь. Я рывком отодвинулся назад вместе со стулом и замер в ожидании. Стук повторился — уже более отчетливо. Я открыл дверь и различил в темноте смущенное и даже пристыженное лицо Бет. На ней был фиолетовый пеньюар, на ногах — комнатные туфли без задников, волосам не давала рассыпаться широкая лента. Впечатление возникало такое, будто что-то вынудило Бет спешно покинуть постель. Я жестом пригласил ее войти, но она продолжала стоять на пороге, скрестив руки на груди. Губы у нее едва заметно дрожали.
