— Надеюсь, ваша жена здорова?
— Полагаю, что вполне.
— Но ее нет в Париже?
Ален снова обрел свой вызывающий тон.
— Наоборот. Она именно в Париже. До того в Париже, что дальше ехать некуда. В самом пупе, можно сказать.
Гастон недоуменно посмотрел на него. Какая-то парочка прислушивалась к их разговору, наблюдая за ним в зеркале позади стойки с бутылками.
— Моя жена сидит в предварилке. Его слова не произвели на бармена никакого впечатления.
— Ты никогда не слышал про предварилку на набережной Орлож?
Бармен как-то неопределенно улыбнулся.
— Она убила свою сестру.
— Несчастный случай?
— Маловероятно. У нее в руках был пистолет.
— Вам бы все шутить.
— Завтра утром прочтешь в газетах. Получи с меня.
Ален положил на стойку стофранковый билет и встал с табурета, так ничего и не решив. Четверть часа спустя он подъезжал к своему дому. На тротуаре, у подъезда, толпилось не меньше двадцати человек, среди которых легко было узнать фоторепортеров с аппаратами через плечо.
Он чуть было не нажал на газ, но передумал. Зачем? Он затормозил, и в ту же минуту его ослепили вспышки магния. Репортеры бросились к машине, он открыл дверцу и вышел, стараясь по возможности сохранять достоинство.
— Минутку, Ален…
— Валяйте, ребята…
Он дал себя сфотографировать сначала у распахнутой дверцы на краю тротуара, потом-закуривая сигарету. В руках у репортеров были блокноты.
— Скажите, господин Пуато… Новичок. Еще не знает, что все зовут его запросто Аденом.
— Послушайте, братцы, по-моему, здесь сыровато? А? Почему бы вам не подняться ко мне?
Нужно было знать Алена так, как знала его Мур-мур, чтобы заметить, насколько необычно звучит его голос. Нет, в нем не слышалось подавленности, как на набережной Орфевр. Наоборот, теперь в нем напряженно звенели металлические нотки.
— Входите же. Все входите.
__Восемь человек втиснулось в лифт, остальные устремились вверх по лестнице. На площадке перед входной дверью произошла заминка: Ален хлопал себя по карманам, пытаясь найти ключ. В конце концов он обнаружил его в кармане, куда никогда не клал.
— Выпьете? — спросил он, направляясь к бару и бросив на ходу пальто в кресло.
Фоторепортеры после мгновенного колебания решились все же не упускать эффектный кадр. Ален и глазом не моргнул, когда щелкнули аппараты.
— Всем виски?
Только один попросил фруктового сока. Мокрые ноги оставляли темные следы на бледно-голубом ковре, покрывавшем пол. Высокий костлявый парень в мокром дождевике уселся в кресло, обитое белым атласом.
Зазвонил телефон. Ален медленно подошел и снял трубку. В другой руке у него был стакан, и перед тем, как ответить, он отпил половину.
— Да, я… Конечно дома, раз отвечаю… Узнал ли тебя? Разумеется, узнал… Надеюсь, тебя не шокирует, что я продолжаю говорить тебе «ты».
И, повернувшись к журналистам, пояснил:
— Это мой свояк… Муж… Затем в трубку:
— Ты ко мне приезжал?.. Когда?.. А, так мы разминулись… Я отвозил белье Мур-мур… Не понимаю, как мы не встретились в уголовной полиции. Ты был в одном кабинете, а я в другом… Что, что?.. Я шучу?.. Ну, знаешь ли… Мне очень жаль, что я вынужден повторить это тебе в такую минуту, но ты всегда был, есть и будешь образцовым кретином. Будь спокоен, я потрясен не меньше твоего, если не больше… Потрясен не то слово… Раздавлен… Что?.. Что спрашивали? Спрашивали, конечно, известно ли мне что-нибудь о мотивах… Ответил, что ничего… Нет, это правда… А ты что-нибудь знаешь?.. Подозреваешь, может быть?
Репортеры на ходу делали записи, щелкали затворы фотокамер, комната стала наполняться запахом виски.
— Наливайте себе, кролики, наливайте.
— Что ты там говоришь? — встревоженно спросил Бланше. — Разве ты не один?
— Нас здесь… Подожди, посчитаю… Вместе со мной девятнадцать человек… Нет, нет, не волнуйся, это не оргия… Восемь фоторепортеров. Остальные — журналисты… Только что вошла молодая дама, тоже журналистка… Налей себе, дама, крольчишка.
— Сколько они у тебя еще пробудут?
— Могу спросить, если хочешь. Сколько времени вы собираетесь здесь пробыть, ребята? Затем в трубку:
— Говорят, что около получаса… Хотят задать мне несколько вопросов.
— Что ты им скажешь?
— А ты?
— Я их уже выставил за дверь.
— Ну и зря.
— А я ведь хотел с тобой поговорить.
— Поздно уже.
— Ты не смог бы потом ко мне заехать?
— Боюсь, что буду не в состоянии вести машину.
— Пил?
— Как всегда.
— Тебе не кажется, что в подобную минуту…
— Именно в такую минуту и полезно отвлечься.
— Тогда я сам к тебе заеду.
— Домой? Сегодня?
— Нам необходимо поговорить.
— Необходимо? Для кого?
— Для нас всех.
— Особенно для тебя, конечно?
— Я буду через час. Постарайся хоть теперь не распускаться. Неужели у тебя нет ни капли выдержки и достоинства?
— К чему мне это? У тебя хватит на нас обоих.
Хоть бы нотка живого чувства в голосе. Ну и тип! И ни слова об Адриене, которую сейчас, вероятно, потрошат в Институте судебной медицины. Или о Мур-мур-будто ее и не было.
— Итак, крольчишки, после того, что вы слышали, мне, собственно, нечего добавить. Я приехал домой, чтобы переодеться и отправиться ужинать с друзьями. Рассчитывал застать дома жену. В парадном меня поджидал инспектор полиции…
— Значит, это он сообщил вам, что случилось? Он вам здесь сказал?
— Нет. Он приехал выяснить, есть ли у меня пистолет. Я ответил, что есть, стал искать в ящике, но не нашел. Тогда он отвез меня к своему шефу на набережную Орфевр.
— К комиссару Руманю?
— Да, к нему.
— Сколько времени длился допрос?
— Около часа. Точно не скажу.
— Ваше первое чувство, когда вам сообщили, что ваша жена убила свою сестру?
— Я был ошеломлен. Ничего не понимал.
— Какие отношения существовали между сестрами?
— Хорошие. Это естественно.
— Вы полагаете, что это убийство из ревности?
— При убийстве из ревности обычно фигурирует третье лицо.
— Вы правы.
— Стало быть, вы отдаете себе отчет в том, что означает подобное предположение? Наступило молчание.
— Если этот человек и существует, я его не знаю. Некоторые многозначительно переглянулись.
— Да у вас пустые стаканы!
Он налил себе и передал бутылку одному из фоторепортеров.
— Налей-ка своим ребятам, крольчишка.
— Вы помогали вашей жене в работе?
— Ни разу даже не читал ее статей.
— Почему? Вам это было неинтересно?
— Наоборот! Я просто хотел, чтобы она чувствовала себя свободной и писала без оглядки на меня.
— Она никогда не выражала желания работать для журнала «Ты»?
— Нет, она мне об этом не говорила.
— Вы были очень близки?
— Очень.
— Вы полагаете, что преступление было предумышленным?
— Я знаю не больше, чем вы. Есть еще вопросы? Возможно, за ночь я приду в себя и к утру стану нормальным человеком, начну что-то соображать. А теперь у меня в голове сумбур. К тому же сейчас сюда приедет мой свояк, а он отнюдь не жаждет с вами встретиться.
— Он служит во Французском банке?
— Совершенно верно. Это человек с большим весом, и ваши главные редакторы несомненно посоветуют вам проявить сдержанность в отношении него.
— Но вы сами не слишком-то сдержанно говорили с ним сейчас по телефону.
— Старая привычка. Я всегда был дурно воспитан.
Наконец они ушли, и Ален с сожалением закрыл за ними дверь. Окинув взглядом бутылки и пустые стаканы, сдвинутые с привычных мест стулья и кресла, разбросанные по ковру обертки фотопленки, он хотел было к приходу Бланше привести все в порядок, даже наклонился, чтобы подобрать мусор, но тут же выпрямился, пожав плечами.
Ален слышал, как остановился лифт, но дверь открывать не пошел: ничего, пусть Бланше возьмет на себя труд позвонить, как все люди. Но тот позвонил не сразу, минуту постоял на площадке, то ли в нерешительности, то ли полагая, что так будет приличнее.
Наконец раздался звонок, и Ален не спеша пошел к двери. Он не протянул руки, его свояк — тоже. Пальто Бланше было покрыто капельками дождя, шляпа намокла.
— Ты один?
Похоже, что сомневается. Того и гляди, пойдет проверять, не подслушивает ли кто в спальне, в ванной или на кухне.
— Один — не то слово.
Бланше стоял в пальто со шляпой в руке и оглядывал бутылки и стаканы.
— Что ты им сказал?
— Ничего.
— Но ведь что-то пришлось же тебе отвечать на их вопросы? Раз уж ты согласился принять журналистов…
Все Бланше, отец и три сына, были крупные, широкие в груди и плечах. И упитанные, но лишь настолько, чтобы иметь внушительный вид. Отец дважды был министром. Вероятно, в свое время станут министрами и сыновья. Все они снисходительно посматривали на людей сверху вниз и, судя по всему, одевались у одного портного.
