Каким-то неведомым магическим заклинанием, которое я в своем смятении и расслышать-то толком не мог, доктор осуществил задуманное, и только через минуту меня вывел из оцепенения его резкий голос:
— Он вышел! Теперь смотрите!
В тот самый миг внезапный порыв ветра с моря разогнал туман, открылась полоска неба, и луна, призрачная и неестественная, как свет театральной рампы, внезапно осветила вход в сразу переставшую содрогаться палатку Сангри, на пороге которой, настороженно вытянув вперед морду, стояло какое-то животное.
И хотя оно, изготовившись к прыжку, всем телом приникло к земле, мне все же удалось оценить его размеры: зверь был величиной с теленка и казался не столь упитанным, как мастиф, но и не столь поджарым, как волк. Потом шерсть его на спине встала дыбом, и он хищно оскалил пасть, обнажив острые белые клыки.
Думаю, никому, кроме меня, не доводилось наблюдать на протяжении нескольких минут столь чудовищное явление, как оборотень. Самое кошмарное состояло в том, что чем пристальнее вглядывался я в призрачного зверя, тем отчетливее проступали на волчьей морде знакомые черты… Это был Сангри, и в то же время не он: и острый холодный взгляд, и хищный оскал, и взъерошенная шерсть, и стоящие торчком уши — все свидетельствовало, что это зверь, и тем не менее на волчьей морде запечатлелось то самое жутковатое выражение безумной и неуемной страсти одинокой и страждущей души, которое не однажды грозовой зарницей озаряло лицо канадца, только теперь этот мимолетный проблеск, лишенный контроля человеческого разума, застыл, превратившись в личину оборотня. Так вот, значит, во что воплотилось столь долго подавляемое страдание глубоко любящей души Сангри, нашедшей выражение в единственной, чистой и неистовой страсти!
И все же я не мог отделаться от ощущения, что все это иллюзия. Внезапно я вспомнил удивительные метаморфозы, которые могут происходить с человеческим лицом при циркулярном безумии, когда меланхолия сменяется бурной радостью; вспомнил о воздействии гашиша, который придает человеку сходство с той птицей или животным, которые наиболее близки его сокровенной сущности, и уже готов был отнести слияние лица Сангри с волчьей мордой на счет какого-то фатального обмана чувств. Да-да, я сошел с ума, бредил, мне все приснилось! И волнения прошедшего дня, и это тусклое мерцание звезд, и колдовской туман — все сошлось, чтобы сыграть со мной злую шутку. Каким-то неведомым образом мои органы чувств оказались во власти магических чар. Всей этой абсу рдной фантасмагории необходимо положить конец!..
И тогда в мое душевное смятение, словно колокол в тумане, ворвался голос Джона Сайленса, заставив меня вновь осознать реальность происходящего:
— Сангри в облике своего двойника!
Взглянув на оборотня более спокойно, я ясно у видел, что это действительно лицо канадца в зверином обличье, в котором неуловимо проглядывало что-то удивительно трогательное; так иногда в тоскливых собачьих глазах видна душа.
Доктор тихо и мягко окликнул оборотня:
— Сангри! Сангри! Несчастное ты существо! Узнаешь меня? Понимаешь, что творишь, обернувшись телом своих желаний?!
Впервые с момента своего появления существо пошевелилось. Поводив ушами, оно село на задние лапы. Затем, подняв голову и обратив морду к небу, открыло свою страшную пасть и испустило протяжный горестный вой.
И когда я услышал этот восходящий к небесам вой, у меня перехватило горло и сердце, казалось, на мгновение остановилось — так мог выть и зверь, и человек. Подобный тоскливый вопль мне не раз приходилось слышать в западных американских штатах, где все еще воюют и охотятся индейцы. Ну конечно, это был крик краснокожего!
— Индейская кровь! — прошептал Джон Сайленс, когда я схватил его за рукав. — Голос предков!..
Этот душераздирающий, молящий о пощаде вопль, в котором надорванный человеческий голос слился с диким завыванием кровожадного зверя, пронзил мне сердце, задев поистине сокровенные струны; затронуть их ни до ни после не удавалось ни музыке, ни голосу — страстному ли, нежному ли, мужскому, женскому или детскому…
Эхо этого скорбного гласа разнеслось в тумане меж деревьев и затерялось где-то вдали над невидимым морем. И частица моего Я, уже никак не связанная с органами слуха, последовала за ним. Полностью поглощенный страданием моего несчастного собрата, я на несколько минут утратил всякое представление о реальности…
Привел меня в себя Джон Сайленс.
— Слушайте! — тряхнул он меня за плечо. — Слушайте!
Затаив дыхание, мы прислушались.
Откуда-то издали, через весь остров, сквозь деревья и подлесок слабо доносился схожий вопль — резкий и все же чудно мелодичный, потрясающий своей особой дикой прелестью, которая не поддается описанию, он то нарастал, то стихал в ночном воздухе.
— Это на той стороне лагуны, — воскликнул доктор Сайленс, на этот раз громко и без всякой опаски. — Это Джоан! Она откликается ему!
Опять раздался и затих этот чудесный крик, и в тот же миг зверь опустил голову и легким быстрым галопом помчатся на голос, исчезнув в тумане, как сотканное из дымки видение.
Доктор рванулся ко входу в палатку Сангри, я устремился за ним и, заглянув внутрь, увидел лежащее на ветвях и полуприкрытое одеялами маленькое усохшее тело, из которого ушла большая часть жизненной субстанции и немало собственно телесной материи, перетекшей в иную форму жизни, в тело желаний и страстей.
Применив один из своих тайных магических методов, технику которых в тот период моего ученичества я никак не мог понять, доктор Сайленс очертил круг вокруг палатки с лежащим в ней телом.
— Теперь он не сможет вернуться, пока я не позволю, — сказал он и со всех ног побежал в лес, а я, стараясь не отставать, за ним.
Мне уже доводилось удивляться способности моего наставника с поразительной быстротой преодолевать самую непроходимую лесную чащу, теперь нее я мог убедиться еще и в его умении видеть в темноте. Лишь только мы покинули открытое пространство около палатки, деревья, казалось, поглотили малейшие признаки света, и я познал то особое свойство, которое, говорят, хорошо развито у слепых, — чувство препятствий.
Лавируя между деревьями, мы дважды слышали горестный вой, который быстро приближался к слабому ответному крику на противоположной оконечности острова.
Когда, наконец, деревья расступились и мы, разгоряченные и задыхающиеся, очутились на том скалистом мысу, с которого в море уходили обнаженные гранитные глыбы, ощущение было такое, словно мы попали в светлый день. На фоне моря и неба выделялась одинокая человеческая фигура. Джоан!..
Я сразу заметил нечто странное и необычное во внешности девушки, но, лишь подойдя совсем близко, понял, в чем дело. Хотя на губах Джоан играла счастливая улыбка, озаряющая ее лицо неземным блаженством, глаза невидяще смотрели в одну точку и казались безжизненными и стеклянными.
Я импульсивно подался к девушке, но доктор Сайленс остановил меня:
— Нельзя! Ни в коем случае не будите ее!
— То есть как? — недоуменно воскликнул я, вырываясь.
— Она спит сомнамбулическим сном. Шок внезапного пробуждения может нанести непоправимый вред.
Обернувшись, я пристально посмотрел на доктора. Он был абсолютно спокоен. Я начинал кое-что понимать — уловил, вероятно, какие-то его мысли.
— Бродит во сне, вы хотите сказать?
Сайленс кивнул.
— Она идет ему навстречу. Он, должно быть, с самого начала притягивал ее — непреодолимо, магнетически.
— А разорванная палатка и рана девушки?
— Когда Джоан спала не так глубоко, чтобы войти в сомнамбулический транс, он не находил ее и инстинктивно, без всякой задней мысли бродил в поисках своей возлюбленной, она, конечно же, просыпалась и приходила в ужас…
— Значит, в глубине сердца они любят друг друга?.
Джон Сайленс улыбнулся своей загадочной улыбкой.
— Любят глубоко и искренне, как могут любить лишь простые, не испорченные цивилизацией души. Если бы только они оба осознали свою любовь в состоянии бодрствования, двойник канадца прекратил бы эти ночные вылазки. Я его излечу, и он успокоится…
Не успел доктор произнести эти слова, как слева от нас послышался шорох ветвей, густые кусты раздвинулись, и из чащи выскочил зверь.
Поступь его была практически не слышна — в абсолютной тишине до нас доносились лишь его тяжелое дыхание да хруст подлеска под мощными лапами. Он мчался к Джоан; девушка подняла голову и обратила к нему сияющее счастьем лицо. Но тут из темноты вынырнуло каноэ, тихо и незаметно проплывшее вдоль внутреннего побережья лагуны; на средней банке сидел Мэлони…
Только потом я понял, что мы были ему не видны, так как стояли на фоне темных деревьев; зато фигуры Джоан и зверя прелат видел очень хорошо. Он встал и, широко расставив для равновесия ноги, как-то странно вскинул руки, в которых что-то блеснуло.
