Шоу вздохнул, не сводя глаз с Питта.
– Паскоу – достаточно милое и безвредное ископаемое. Но все его идеи и понятия заимствованы из Средних веков, окутаны их романтическим флером или, если быть более точным, идеями эпохи короля Артура, Ланселота, «Песни о Роланде» и прочими прекрасными, но недостоверными эпическими произведениями. Далгетти полон всяческих идей, но он настоящий крестоносец; он столь страстно ратует за свободу мысли, что я невольно начинаю выступать за противоположную точку зрения, просто чтобы вернуть его хотя бы к некоторому подобию умеренности и сдержанности. У Мод здравого смысла больше. Вы с ней встречались? Превосходная женщина! – У доктора чуть скривились уголки губ, словно он наконец обнаружил нечто для него истинно приятное, что-то чистое и доброе. – Она когда-то работала моделью для художников, знаете ли, в юности. Великолепное тело и полное отсутствие застенчивости или стыда по этому поводу. Это было задолго до того, как она познакомилась с Далгетти и превратилась в уважаемую даму; только, я считаю, в душе она всегда была такой. Мод никогда не теряет благоразумия и чувства юмора, никогда не отворачивается от прежних друзей. И по-прежнему постоянно ездит в Майл-Энд, возит беднякам всякие подарки.
Питт был поражен – не столько самим этим фактом, сколько тем, что Шоу знал про это, а теперь еще и ему рассказал.
Доктор наблюдал за ним, внутренне посмеиваясь над тем, как его поразило это сообщение.
– А Далгетти об этом знает? – спросил Питт через минуту или даже две.
– Ох, конечно! И его это совершенно не волнует, надо отдать ему должное. Конечно, он не болтает об этом тут и там – чтоб не портить ей репутацию. Мод очень желает быть респектабельной дамой, какой внешне представляется. Но если общество в Хайгейте узнает про это, оно ее распнет. И это для них станет большой потерей. Она стоит десятка таких, как они. Смешно, но Джозайя – при всей его убогости и узколобости – тоже про это знает. И восхищается ею, словно это статуя святой. Значит, иногда, хоть и редко, он может верно судить о людях и хорошо к ним относиться.
– А как вы узнали про ее модельное прошлое? – спросил Питт, теряясь в поисках разумного объяснения и пытаясь как-то пристроить этот новый кусочек информации в общую картину, чтобы та выглядела разумной, но безуспешно.
Можно ли было вообразить, что Далгетти хотел убить Шоу, чтобы сохранить это в тайне? Он едва ли смотрелся как человек, отчаянно старающийся повысить свой социальный статус, – он сам, собственными усилиями, преднамеренно делал все, чтобы поставить под угрозу свой нынешний статус, проповедуя все эти либеральные идеи. Конечно, эти идеи модны и популярны сейчас в некоторых литературных кругах, но это отнюдь не то же самое, что позировать обнаженной перед молодыми людьми, чтобы тебя рисовали, а потом чтобы весь мир любовался на твое тело. Может ли быть такое, что он так любит свою жену, что готов убить любого, чтобы сохранить ее статус, ее нынешнюю респектабельность?
– Случайно. – Шоу смотрел на инспектора честными, широко открытыми, сияющими глазами, полными веселья – его это явно забавляло. – Я лечил одного художника, который в тот момент переживал трудные времена, и он пытался расплатиться со мною за визит портретом Мод. Я тогда его не взял, хотя мне этого очень хотелось. Помимо забавности ситуации портрет был чертовски хорош – но его мог кто-нибудь увидеть. Бог ты мой, она была красивейшая женщина! И остается таковой, коль на то пошло.
– Далгетти знает, что вам об этом известно? – Питту было просто любопытно, независимо от того, сможет он поверить ответу или нет.
– Понятия не имею, – ответил Шоу, явно совершенно искренне. – Мод знает, ей я сказал.
– Она расстроилась?
– Немного смутилась сначала, но потом увидела в этом и юмористическую сторону; к тому же она знала, что я никому не скажу.
– Но вы сказали мне, – заметил Питт.
– Вас вряд ли можно считать членом хайгейтского общества. – Шоу был откровенно прям, но жестокости в его тоне не было. Хайгейтское общество отнюдь не было для него чем-то, чем можно было восхищаться; кроме того, он не считал исключение из этого общества каким-то недостатком. – К тому же, насколько я могу судить, вы не из тех, кто стал бы рушить ее репутацию просто по злобе, без всяких на то причин. Или просто из болтливости.
Томас улыбнулся, невзирая на свое настроение.
– Спасибо, доктор, – сказал он, не скрывая иронии. – А теперь не угодно ли вам будет обратиться к нескольким последним дням, когда вы жили в доме мистера Линдси, особенно к последним сорока восьми часам перед пожаром? Можете припомнить, о чем вы с ним разговаривали – по поводу первого пожара, о миссис Шоу или о тех, кто мог иметь отношение к попытке убить ее… Или вас самого.
Шоу сразу помрачнел, опечалился, все следы веселья исчезли с его лица.
– Это может касаться почти всех, поскольку я не имею представления, по какой причине кто-то мог меня так ненавидеть, чтобы обречь на смерть в огне. Конечно, я то и дело ссорюсь с разными людьми – да кто не ссорится? Но ни один нормальный человек не станет ненавидеть другого по причине расхождения во мнениях.
– Мне не нужны общие философские рассуждения, доктор. – Питт старался подвести его ближе к сути дела. Ответ вполне может отыскаться у него в памяти. Что-то ведь подстрекнуло убийцу, заставило его – или ее – принять оборонительные меры, причем такие серьезные, что он (или она) решился пойти на второе убийство. – Припомните, каких именно пациентов вы посещали в те последние два дня; у вас, вероятно, имеются записи, если вы так не помните. В какое время вы уходили и возвращались? Когда вы ели? Что вы говорили друг другу за столом? Думайте! Вспоминайте!
Шоу сгорбился в кресле, лицо приобрело задумчивое выражение, он пытался сосредоточиться. Питт не прерывал его раздумья, не подгонял его.
– Я помню, что в четверг приходил Клитридж, – наконец сказал Шоу. – Ранним вечером, когда мы как раз собирались ужинать. Я уезжал на вызов, у меня был пациент с камнями в почках. У него были сильные боли. Я, конечно, понимал, что со временем это пройдет, но мне хотелось сделать что-то еще, чтобы облегчить его страдания. Я вернулся домой очень усталый, так что мне менее всего хотелось слышать всякие обычные банальности от викария. Боюсь, я грубо с ним обошелся. Он, конечно, желает добра, но никогда не доходит до сути дела; все болтается вокруг да около, не в силах сформулировать и вымолвить, что хочет сообщить. Я уже начал подозревать, что он вообще ничего не хочет мне сказать или же просто мыслит такими же идиотскими штампами, из которых обычно состоят его проповеди и наставления. Может, он вообще пустой внутри? Может, у него в башке вообще ничего нет? – Он вздохнул. – Бедная Лелли!
Питт дал ему возможность не торопиться.
– Эймос был с ним весьма вежлив, – продолжил Шоу через минуту. – Надо полагать, он достаточно часто замечал мои ошибки и недочеты, особенно в последние несколько недель. – И снова на лице его отразилась глубокая боль, и Питт вдруг почувствовал себя непрошеным чужаком, вторгшимся в его переживания. Шоу глубоко вздохнул. – Клитридж ушел сразу, как только счел свою миссию выполненной. Не помню, о чем конкретно мы говорили. Я вообще-то не очень прислушивался к беседе. Но точно помню, что на следующий день, то есть за день до пожара, к нам заходили Паскоу и Далгетти – Эймос потом сообщил мне об этом, за ужином. По поводу той самой проклятой монографии, конечно. Далгетти хотел, чтобы Эймос написал еще одну, более объемную, чем первая, касательно социального переустройства общества, чтобы в новой непременно разрабатывался такой насущный вопрос, как то, что свобода мысли, свобода исследований есть самое святое из всего прочего, а само познание есть самое священное право, данное человеку самим Господом.
Шоу снова чуть наклонился вперед, шаря глазами по лицу Питта, пытаясь понять его реакцию на сказанное, – и, по-видимому, ничего так и не обнаружил, разве что заинтересованность, поэтому продолжал уже более спокойным тоном:
– Паскоу, конечно же, заявил, что он ведет себя безответственно, что подрывает основы христианства и пропагандирует опасные и пугающие идеи среди людей, которым эти идеи вовсе не нужны, которые попросту не знают, что с ними делать. У него, кажется, зародилась мысль, что Эймос сеет семена революции и анархии. В этом была доля истины. Думаю, Далгетти интересуется деятельностью Фабианского общества и его идеями по поводу общественной собственности на средства производства, – тут он резко рассмеялся, – конечно, за исключением уникальных, выдающихся умов; под этим, как мне представляется, они имеют в виду философов и художников.
Питт и тут был вынужден улыбнуться.
– И Линдси интересовали подобные идеи? – спросил он.
– Интересовали – да, но вот насчет согласия с ними – тут я сильно сомневаюсь. Однако он действительно одобрял их намерение остановить незаконное присвоение богатыми огромной части национального достояния, что влечет за собой крайнее углубление разрыва между классом собственников и рабочими.
