— У-у-у…
Малыш Луи хотел что-то сказать, но так и не произнес ни звука. Воздух, вливавшийся в окна с улицы, отгонял к постели табачный дым, который не могла не почувствовать Констанс. И вдруг вместо «у-у-у…» она тем же голосом, словно жалуясь кому-то, пролепетала:
— Злой мальчишка!
И еще сильней зарыдала, как будто слова, которые она только что произнесла, довели ее до изнеможения.
Тогда Малыш Луи присел на край постели. То, что она на него не смотрела, облегчало задачу: ему не нужно было следить за выражением своего лица. Он тихонько Положил руку на плечо Констанс. Потом, откашлявшись и обдумывая каждое слово, сказал:
— Я все слышал. Я был за дверью. Я так и знал, что это рано или поздно случится.
Молчание. Констанс продолжала плакать, но теперь бесшумно, чтобы не пропустить ни слова.
— Во-первых, я вправду отсидел два раза в тюрьме, но никогда не делал ничего бесчестного. Такое с каждым может случиться — вмазать кому-нибудь в драке или лягнуть постового в бедро, когда он размахивает у тебя под носом дубинкой.
Он прекрасно знал, что ее интересует не это, но начал издалека, чтобы выиграть время и завестись.
— Дело в Лаванду — об этом не спорю. Но ведь мы обворовали только правительство, а лично никому не причинили вреда. Пускай получше берегут деньги налогоплательщиков!
Она пошевелилась, должно быть, с нетерпением ожидая, что он скажет дальше.
— Теперь про Луизу. Те, кто так говорит про женщин, лучше бы спросили, откуда берутся такие женщины и что их до этого доводит. У Луизиной матери было семеро ребят, ее все хорошо знали в Авиньоне. Она таскалась там с кем попало за гроши.
Он на мгновение отвлекся, услышав голос Нюты.
Девушка начала «Колыбельную» Шопена, которую пела почти каждый день, быть может, именно для него. Эта песня волновала Луи, как романс.
— Когда я сошелся с Луизой, она уже работала в публичном доме в Марселе. Я попробовал вытащить ее оттуда, но она была в руках у некоего Жэна, и все, что я мог сделать…
Он вдруг заметил, что на него смотрит глаз, только один, но уже без слез.
— Я устроил так, чтобы она перешла в такой же дом в Йере, а потом, когда с твоей помощью у меня завелась монета, я съездил за ней…
Констанс все глядела на него одним глазом, и это мешало сосредоточиться. Приходилось менять выражение лица. А на третьем этаже в доме напротив все так же торчало деревянное лицо паралитика.
— Когда я представил ее как свою сестру, то почти не соврал. Ведь мы и в самом деле с Луизой все равно что брат и сестра.
И тут Констанс заговорила, или, вернее, из аморфной массы, состоявшей из тела и белья, донесся разобиженный голос:
— И вы не были имеете?
— Случалось. Но только вначале, года три назад, когда я захаживал как клиент в то самое марсельское заведение, где она жила. Потом мало-помалу это почти сошло на нет…
— Почти?
— Слишком уж хорошо мы друг друга знали, чтобы…
И снова раздался голос, более ясный, более подозрительный:
— А здесь, у меня, вы никогда не…
— Никогда!
— А по утрам, когда я уходила за покупками?
Она зашевелилась. Из бесформенной массы показалась голова, потом обозначилось тело, она села на кровати, с опухшим лицом, растрепанными волосами, мокрой щекой.
— И ты мог так со мной поступить?
— Нет! Клянусь тебе, что с тех пор, как мы здесь, мы с Луизой ни разу не переспали.
— И даже не целовались?
Она произнесла это трагическим голосом, и Малыш Луи еле удержался, чтобы не прыснуть в кулак.
— В губы — нет!
— И вы не ласкали друг друга?
— Да я же говорю тебе — нет, глупая ты толстуха!
Ничего не поделаешь! Ему остается только это. Он наклонился, обнял ее, прижался щекой к ее мокрой щеке и теперь, когда она смотрела на него, говорил, говорил своим низким, слегка надтреснутым голосом, зная, как звук его волнует женщин:
— Я, сама понимаешь, не святой, но такого никогда бы не сделал… И уж лучше мне быть таким, как я есть, чем заниматься ремеслом того господина, который сейчас приходил сюда. Легко судить других, когда в жизни тебе отказу не бывало. А я… Когда я был мальчишкой, меня все называли беженцем. «Не выбрасывай старые штаны, — говорили они. — Оставь их для маленького беженца…» И меня одевали в обноски со всех мальчишек в Ле-Фарле…
А моя мать делала всю черную работу у старика Дютто и так уставала, что и на женщину стала не похожа.
— Замолчи! — прошептала Констанс.
Но он не хотел молчать. Он чувствовал, что задел ее слабую струну. Слыша музыку Шопена и голос Нюты за стеной, он совсем расчувствовался. Он мог бы вот так же прижаться к ней, плакать, толковать ей, что они оба всего лишь бедные ребятишки, и, целуясь сквозь слезы, жаловаться на судьбу.
— А Дютто даже не стеснялся, — продолжал он. — Когда ему хотелось, просто звал мою мать к себе в комнату, запирая у меня перед носом дверь. Он такой уродливый. Это итальянец и, хотя он живет во Франции вот уже сорок лет, так и не научился по-французски. Он ни с кем не разговаривает, всех ненавидит, всех презирает, уверен, что ему завидуют из-за денег. Однажды я застал его, когда он учил разным мерзостям мою сестру, а той было четырнадцать. Я сказал про это матери. А вышло так, что он ее же и поколотил… Разве это детство?
— Тс-с!.. Перестань думать об этом.
— Да разве это была жизнь? Гнешь хребет, когда столько парней, которые тебе и в подметки не годятся, по целым дням ничего не делают? Вот она, правда-то… Ну, я и не захотел оставаться в дураках…
Теперь она сама немного отстранила лицо Малыша Луи, чтобы посмотреть на него. И вдруг в порыве нежности бросилась к нему на шею, повторяя:
— Злой! Злой!
— Послушайте, Луиза…
— Да, мадам.
Луиза никогда не называла Констанс по имени, хотя та много раз просила об этом.
— Я все знаю.
— Да, мадам.
И Луиза, не такая ловкая, как Малыш Луи, слишком виновато опустила голову — с видом служанки, которую рассчитывают.
— Я знаю вашу жизнь и жизнь Малыша Луи. Знаю, что вы были любовниками, а теперь любите друг друга как брат и сестра.
Вокруг нее плыл запах недавних объятий, и на влажной постели была глубокая вмятина.
Констанс успела попудриться и подмазать губы. Она отнюдь не огорчилась, что Луиза видит ее томность и догадывается о причинах таковой.
— Не допущу, чтобы эти дряни из полиции торжествовали. Они хотели навредить вам обоим.
Видимо, в глубине души она была даже довольна, что может теперь относиться к ним немного свысока и принимать вид благодетельницы. Она попросила Малыша Луи выйти, и он бродил теперь вокруг соседней квартиры, как никогда терзаемый желанием сжать в своих объятиях Нюту.
— Между нами ничего не изменится, нет!.. Не возражайте! Так я решила… Если вы уйдете, это будет равносильно признанию, что вы насмехались надо мною за моей спиной. А я, напротив, уверена, что вы не посмеете злоупотребить моим доверием. Только сегодня я разрешаю вам обоим переночевать в отеле, потому что я должна принять своего друга-дипломата. Или нет. Вы пойдете одна. Малыш Луи останется здесь.
Этажом выше стрекотала пишущая машинка. У старика напротив, должно быть, давно потухла трубка в зубах, потому что он ни разу не шевельнулся. В клетке, слева от него, прыгала канарейка.
— А теперь помогите мне немного убраться. Мы пойдем завтракать в ресторан. Мой друг приедет только в три, и мы до этого времени успеем поесть на берегу. моря, в Жюан-ле-Пен. Возьмем такси.
— А мне можно войти? — спросил Малыш Луи, который так и не повидал соседку.
— Входи, негодник! Да собирайся побыстрее!.. Надень выходной костюм. Мы сейчас поедем на такси завтракать в Жюан-ле-Пен.
Малыш Луи переглянулся с Луизой и направился к себе.
— Не надо, — остановила его Констанс. — Теперь, когда я знаю, что Луиза тебе все равно как сестра, она может одеваться и при тебе. Не так ли, Луиза?
— Да, мадам.
— Вот и хорошо. Снимай пеньюар.
Малыш Луи отвернулся, подавил улыбку и подумал, уж не страдает ли Констанс неким пороком.
Часом позже они все трое появились на освещенной солнцем улице, разряженные во все новое, да так, что шофер такси сам остановился, почуяв, что имеет дело с выгодными клиентами.
— В Жюан-ле-Пен… Не слишком быстро… И нельзя ли поднять верх у машины?
Несмотря ни на что, Констанс уселась между ними.
Три различных запаха духов смешивались и мало-помалу улетучивались от движения воздуха.
Впервые в жизни Малыш Луи надел соломенную шляпу, купленную накануне, которая, как ему казалось, была, словно пропитана солнцем.
К середине августа, точнее — в первую пятницу после 5-го, карьера Малыша Луи достигла, можно сказать, апогея.
Несмотря на жару, в Ниццу отовсюду прибывала публика, и возникла такая толчея, что это походило скорее на ярмарочную толпу, чем на курортников. Английская набережная напоминала всемирную выставку, и все, даже чертово колесо за пониженную плату, создавало особую атмосферу, присущую парку с аттракционами.
