– У меня нет рекомендации, потому что меня… меня уволили.
– Ну и что? Многих увольняют, на этом жизнь не заканчивается.
– Меня уволили за… кражу! – Ужасное слово наконец сорвалось с моих губ, оставив гадкое ощущение во рту. Я поспешила от него избавиться, сделав еще один глоток вина.
Ирен откинулась в кресле с выцветшей обивкой, став настолько поразительно похожей на одну из печальных дам, чьи портреты писал Бёрн-Джонс[2], что я даже удивилась, когда она заговорила:
– Рассказывай.
Я и рассказала. История была хоть и грязной, но достаточно простой. Универмаг Уитли, располагавшийся на Вестбурн-Гроув в Бэйсуотере, предлагал своим покупателям, основная масса которых приезжала не в частных экипажах, а в общественных омнибусах, невероятный выбор самых разных товаров. Владелец Уильям Уитли сперва занимался исключительно продажей тканей, но потом он скупил близлежащие лавки и магазины, открыв огромный торговый центр с товарами на любой вкус. «У меня вы найдете все, что вы хотите», – говорил он, фактически равняя себя с Господом Богом. Так, по крайней мере, казалось лично мне.
– Какой ужас, – достаточно неискренне пробормотала Ирен.
– Мы, продавщицы, – продолжала я, – проживали в общежитии рядом с торговым центром на Хатерли-Гроув, по два-три человека в комнате. Кормили нас каждый день кроме воскресенья в столовой, располагавшейся в подвале универмага. По воскресеньям, согласно правилам, нам разрешалось возвращаться в общежитие только к вечеру, оставаться дома было нельзя. Лично я проводила время в парке. Когда мы устраивались на работу, то подписывали соглашение, согласно которому и мы сами могли уйти, и нас могли уволить безо всякого предупреждения и без рекомендательных писем.
– Получается, жили вы как на иголках, – заметила Ирен, хлебнув вина, которое было под цвет ее кроваво-красного халата.
– Конечно. Я, разумеется, никогда не нарушала правил, установленных мистером Уитли.
– Ну разумеется.
– Вот только…
– Ага, насколько я понимаю, мы добрались до самой сути, – подалась вперед Ирен, – твоей кражи.
– Не моей, а Лиззи!
– Лиззи?
– Ее звали Лиз Чик. Жуткая девушка, простолюдинка. Ума не приложу, как ее вообще взяли на работу в универмаг. Она меня с самого начала невзлюбила. Покупатели всегда оставались довольны мной, а еще я ни разу не нарушила распорядка. Лиззи же за время своей работы нарушила все сто семьдесят шесть правил, только ее ни разу не поймали. Бывало так, что ее нарушений не замечали, а бывало, что она и попадалась, только у той продавщицы, что проявляла внимательность, рыльце тоже было в пуху. Так что Лиззи ей и говорила: мол, я буду молчать о твоем проступке, и ты о моем держи язык за зубами.
– Да ваша мисс Лиз – настоящий политик.
– Лгунья она – вот кто, – с жаром возразила я. Ирен приподняла бровь, но меня уже было не остановить. – Я видела достаточно, чтобы хорошенько усвоить: если покупательница принимается с излишним интересом рассматривать товар и оставляет свою сумочку хотя бы на короткое время без внимания…
– У нее что-нибудь пропадает, – закончила за меня Ирен. – Банкнота тут, пара монет там…
– Да, именно так. Уитли нанял охранников приглядывать за посетителями, чтобы они нас не обворовывали, но никто и не думал следить за продавщицами. Некоторое время мне казалось – я вообще единственная замечаю проделки Лиззи. Я не знала, что делать, и, пока ломала голову, размышляя над тем, что мне велит в данной ситуации долг…
– Она свалила свою вину на тебя. У тебя в кровати под матрасом нашли краденое, потом тебе стали грозить полицией. И не успела ты, оскорбленная невинность, раскрыть рот, чтобы возразить, как оказалась на улице.
– Ты что, тоже работала у Уитли? – изумилась я.
Ирен искренне рассмеялась:
– Я работала у сотен Уитли в самых разных обличиях. В моем случае главным образом речь идет о театрах. Моя бедная провинциальная овечка… Размышления о долге в этом жестоком, безобразном мире никогда ни к чему хорошему не приводят. Равно как и детство, проведенное на коленях у добродетельного пастора Хаксли. Похоже, твой отец воистину был святой душой. Деточка, здесь Лондон, а не Шропшир.
– Знаю. – Я с печальным видом икнула. Чтобы подбодрить себя, я хлебнула вина и убитым голосом спросила: – Вот скажи, тебе хоть раз в жизни доводилось сталкиваться с такой подлостью?
– Я играла в спектаклях и пела в операх, герои которых совершали куда более мерзкие поступки.
– Но я же повела себя правильно! Как я могла поступить иначе?
– Никак. В этом-то и заключается вся трагедия.
Ирен встала. Неожиданно она показалась мне очень усталой. Я подняла на нее взгляд и замерла, потрясенная ее величественной осанкой.
– Ты столько всего знаешь о мире, – смиренно промолвила я. – Можно спросить, сколько тебе лет?
– Двадцать два, – улыбнулась она, – но только не забывай, что я родилась в Нью-Джерси.
Смысл последней фразы от меня ускользнул.
– А мне двадцать четыре. Получается, я должна быть мудрее.
– К утру непременно будешь, – пообещала Ирен и, нагнувшись, забрала у меня опустевший бокал. – Пошли. У меня здесь есть альков с занавесками, в котором стоит диван. Можешь расположиться там. Советую тебе отдохнуть. Завтра у нас много дел.
– Но мы же обе безработные, – возразила я. Меня вдруг почему-то охватила дремота.
– Это вовсе не означает, что нам позволено сидеть сложа руки, дорогая Нелл. Надо платить по счетам.
– Я со счетами хорошо управлялась, – сонным голосом сообщила я. – Со счетами, весами… Видела бы ты, как я отмеряю кружева и ленты. Я была очень хорошей работницей…
– Ну конечно, кто бы сомневался. Я бы даже сказала, ты была слишком хорошей для этого универмага, только боюсь, ты этого не понимаешь. Ну да ладно. Вот и диван. Дай-ка я помогу тебе раздеться.
* * *
Утром подобно кимвалу бряцающему меня разбудили солнечные лучи, проникавшие сквозь закрытые ставни над моим альковом. Надо мной, словно маятник из рассказа По, нависали листья папоротника. От гостиной меня отделяли задернутые занавески.
– Проснулась наконец? – раздался голос Ирен.
Она резко отдернула шторки и предстала передо мной одетой в роскошный, украшенный рюшами уличный костюм из медного цвета тафты, напоминавший гофрированную обертку, в которую заворачивают французские шоколадные конфеты.
– Давай, Нелл. Я уже попила чаю с молоком. Одевайся живее.
– Зачем?
– Не время для вопросов. Нам надо успеть на омнибус, – с напором произнесла Ирен. Она вся так и дышала жаждой деятельности – жаждой, в которой чувствовалось нечто порочное.
Я выпила горячий чай, опаливший мне горло, после чего оделась. Ирен осмотрела меня придирчивым взглядом:
– Ты нарядилась слишком просто, Пенелопа. Так не пойдет, особенно если принять во внимание, куда именно мы направляемся.
Не успела я и рта раскрыть, как Ирен водрузила мне на голову шляпку. Из-за вуали и обилия лент я практически полностью перестала видеть. Затем моя подруга подхватила черный блестящий ридикюль, который по виду больше подходил для званых вечеров, и, взяв в руки свою шляпку, аккуратно, чтобы не испортить изумительную прическу, надела ее, закрепив длинной, словно кинжал, шляпной булавкой.
Ирен и накануне произвела на меня неизгладимое впечатление, но теперь, как ни трудно в это поверить, она выглядела еще колоритней, напоминая яркий, красочный закат. Я всегда считала, что подобным образом люди наряжаются только на вечерние приемы.
– Но… – начала было я.
– Молчи. – Ирен повелительным жестом прижала к губам палец в перчатке. – Делай как я. Смотри. Слушай. Учись.
Больше моя наставница не произнесла ни слова. Она взяла меня под руку, и мы, спустившись по лестнице, вышли наружу. В нос сразу ударил застарелый запах чеснока. Иностранцы громко и возбужденно что-то обсуждали на своем языке; по улицам с заносчивым видом выхаживала шпана. Несмотря на все это, Ирен шагала сквозь толпу, излучая такую уверенность, что прохожие спешили уступить ей дорогу.
«Бонджорно!» – время от времени кричали ей знакомые, и моя подруга в ответ приветливо махала им рукой. «Бонджорно», – отвечала приятелям Ирен, произнося это слово так сочно, с таким удовольствием, будто сама была итальянкой.
Она буквально затолкала меня в омнибус. Я не смела возражать, оставаясь столь же покорной, что и грустные лошадки, впряженные в наш экипаж. Все мои попытки расспросить ее, куда мы едем, закончились неудачей – Ирен наотрез отказывалась мне отвечать. Тем временем наш омнибус ехал через переполненные улицы утреннего Лондона.
Поведение Ирен действовало на меня совершенно обезоруживающе. Ее словно непроницаемым покрывалом окутывала аура сосредоточенности, а прекрасные карие глаза горели едва сдерживаемой яростью. Она сидела, поджав губы, положив затянутые в перчатки руки на колени. Несмотря на внешнее спокойствие, я чувствовала, что ее снедает буря эмоций. Мне почему-то подумалось, что, наверное, именно такой Ирен должна быть перед выходом на сцену, сдерживая внутри себя сжатый, подобно пружине, ураган энергии. Пожалуй, именно так выглядит на скачках холеный чистокровный жеребец за секунду до того, как звучит сигнал старта, дарующий ему свободу и возможность продемонстрировать всю ту силу и мощь, которыми его одарила природа.
