Сыну было пять лет.
— Все в порядке.
— Примите меры, чтобы до него ничего не дошло.
— Сделаю все, что от меня зависит.
— А как вы там вообще? — прибавил он из вежливости.
— Вообще — ничего.
— Будьте так любезны, мадам Мартен, приготовьте мне еще чашечку.
— Да, сейчас вам лишняя чашка кофе не помешает.
— Я вчера поздно лег.
— Оно и видно: вся квартира вверх дном.
Он пошел чистить зубы, открыл краны, намереваясь принять ванну, но передумал и встал под холодный душ. Он не знал, чем заняться, куда себя деть. Обычно его утро подчинялось определенному ритму, движения были четкими, целеустремленными. А тут он забыл включить радио, а когда вспомнил, то так и не решился это сделать, боясь услышать свое имя и имена своих близких.
В памяти его возник похожий на тоннель длинный коридор, в конце которого он вручил полицейскому чемодан для Мур-мур. Она тоже, должно быть, уже встала. Их, наверно, будят очень рано, часов в шесть?
— Ваш кофе на столе.
— Спасибо.
Он сел за стол прямо в купальном халате и, решившись наконец взять газеты, прочитал на первой странице:
Молодая журналистка-убийца своей сестры.
А пониже более мелким шрифтом было напечатано:
Драма на почве ревности?
Тут же была помещена плохая фотография Мур-мур: прикрыв лицо руками, его жена пересекает двор уголовной полиции.
У Алена не хватило мужества ни прочитать репортаж, ни просмотреть другие утренние газеты. Он не выспался. По утрам он всегда сразу ехал на улицу Мариньяно, чтобы прийти в редакцию одним из первых и просмотреть почту.
Сегодня на улицу Мариньяно не хотелось. Ему вообще ничего не хотелось. Он подумал, не лечь ли ему и не поспать ли еще немного. Несмотря на враждебность мадам Мартен, ее присутствие действовало на него успокаивающе.
Он, кажется, что-то забыл? Ален знал, что день предстоит тяжелый, предельно загруженный, но не в силах был стряхнуть с себя оцепенение. В голове был сплошной туман.
Ах да, вспомнил — адвокат! Лучше других он знал адвоката, который занимался делами его еженедельника. Он же консультировал Алена, когда тот начал выпускать пластинки. Звали его Эльбиг, Виктор Эльбиг. Кто он по национальности, определить было трудно. Говорил он с акцентом, который можно было принять в такой же мере за чешский, как за венгерский или польский.
Занятый маленький человечек неопределенного возраста, толстенький, сияющий, в огромных, похожих на лупы очках, с ярко-рыжими волосами.
Жил он одиноко в квартире на улице Школ, среди невероятного беспорядка, что не мешало ему быть одним из известнейших адвокатов по гражданским делам.
— Алло! Виктор?.. Я тебя не разбудил?
— Что ты! Разве ты забыл, что день у меня начинается с шести утра? Я уже знаю, о чем ты меня сейчас попросишь.
— Видел газеты?
— Во всяком случае, достаточно осведомлен, чтобы посоветовать тебе обратиться к Рабю.
Филипп Рабю был адвокатом, успешно выступавшим в самых нашумевших процессах за последние двадцать лет.
— Тебе не кажется, что тем самым ты заранее признаешь дело трудным?
— Но ведь твоя жена убила свою сестру, так?
— Да.
— Она этого не отрицает?
— Она созналась.
— Как она мотивирует свой поступок?
— Никак.
— Это уже лучше.
— Почему?
— Потому что Рабю продиктует ей линию поведения. А как это отзовется на тебе?
— Что ты имеешь в виду?
— Быть может, читателям твоего еженедельника не очень придется по душе роль, которую ты играл в этом деле.
— Никакой роли я не играл.
— Это правда?
— Думаю, что правда. Вот уже скоро год, как я не прикасался к ее сестре.
— Тогда звони Рабю. Ты с ним знаком?
— Довольно хорошо.
— Желаю удачи.
Филипп Рабю живет на бульваре Сен-Жермен. Ален часто встречался с ним на премьерах, ужинах и коктейлях. Итак, номер его телефона…
Четкий, даже резкий женский голос:
— Кабинет адвоката Рабю.
— Говорит Ален Пуато.
— Подождите, пожалуйста, минутку. Сейчас посмотрю.
Он терпеливо ждал. Квартира на бульваре Сен-Жермен была огромной. Однажды он по какому-то торжественному случаю попал туда на прием. Видимо, адвокат сегодня еще не заходил к себе в кабинет.
— Рабю слушает. Я в общем-то ждал вашего звонка.
— Я сразу подумал о вас, чуть было даже не позвонил вчера вечером, но не осмелился вас побеспокоить.
— Я выступал вчера с защитой в Бордо и вернулся очень поздно. Ваше дело представляется мне не слишком сложным. Я только удивлен, каким образом мог такой человек, как вы, влипнуть в подобную историю. Она наделает шуму, и тут уж ничего не попишешь. Вы не знаете, ваша жена уже дала какие-нибудь показания?
— Судя по словам комиссара Руманя, она только призналась в убийстве, но на другие вопросы отвечать отказалась.
— Для начала неплохо. А муж?
— Вы его знаете?
— Встречался.
— Бланше утверждает, что для него это полная неожиданность. Он провел часть минувшей ночи у меня.
— Он питает к вам неприязнь?
— Если и питал, то забыл об этом. Бланше сам не знает, на каком он свете. Я тоже.
— В таком деле, старина, нелегко будет затушевать неблаговидность вашей роли.
— Но ведь не из-за меня же это произошло.
— Разве вы не были любовником вашей свояченицы?
— Последнее время уже не был.
— С каких пор?
— Около года.
— Вы рассказали эту историю комиссару?
— Рассказал.
— И он поверил?
— Но это же правда.
— Правда или нет, но публику это будет шокировать.
— Но ведь речь идет не обо мне, а о моей жене. Сегодня ее снова будут допрашивать?
— Конечно.
— Я хотел бы, чтобы вы согласились ее повидать.
— Я завален делами, но вам отказать не могу. Кто из следователей ведет дело?
— Не знаю.
— Вы говорите из дому?
— Да.
— Не уходите, пока я вам не позвоню. Постараюсь разузнать подробности во Дворце правосудия. Ален набрал номер телефона редакции:
— Это вы, Мод?
Одна из телефонисток, с которой он любил иногда уединиться на часок.
— Как вы себя чувствуете, патрон?
— Сами понимаете как, крольчишка. Борис уже пришел?
— Просматривает почту. Соединяю.
— Алло! Борис?
— Да, Ален! Я был почти уверен, что ты не приедешь утром в редакцию, и занялся почтой.
Фамилия Бориса была Малецкий. У Алена он работал главным редактором. Жил в предместье Парижа, по дороге на Вильнев-Сен-Жорж, с женой и не то четырьмя, не то пятью детьми. Борис был одним из немногих сотрудников журнала, кто не проводил время в компании Алена и его приятелей, а сразу после работы уезжал домой.
— Журнал вышел?
— Уже поступил в продажу.
— Телефоны пока молчат?
— Трезвонят без передышки. По всем номерам. Ты чудом ко мне прорвался.
— Чего им надо?
— Это в основном женщины. Горят желанием узнать, правда ли это.
— Что именно?
— Что ты был любовником свояченицы, как намекают газеты.
— Ничего похожего я репортерам не говорил.
— Да. Но это не мешает им строить догадки.
— Что вы им отвечаете?
— Что следствие только началось и пока ничего не известно.
— Как будет со следующим номером? — спросил Ален, выдав этим вопросом свою растерянность.
— Все нормально. Если ты спрашиваешь мое мнение, я считаю так: никаких намеков на случившееся. Содержание оставим таким, как намечали.
— Да, ты, конечно, прав.
— Тебя здорово выбило из колеи?
— Минутами бывает скверно. Возможно, я к вам заеду в течение дня. Сидеть здесь в одиночестве — выше сил.
Ален снова попытался припомнить, что он предполагал сегодня делать. Вчера вечером ему казалось, что день будет настолько заполненным, что не останется и минуты о чем-нибудь думать. И вот он торчит в своей застекленной комнате, одинокий, как маяк на скале.
У Алена были родители, и он давно собирался их навестить. Они жили неподалеку на площади Клиши вот уже скоро полвека, но Ален редко бывал у матери и отца.
Он уже направился было к двери, но спохватился: ему ведь должен звонить Рабю. Тогда он снял трубку, решив поговорить с матерью. Его не волновало, что мадам Мартен слышит его разговоры. Отныне у него нет секретов, ничего, что было бы скрыто от постороннего взгляда. Газеты не упустят случая разобрать по косточкам его жизнь.
— Алло!.. Мама?.. Это я, Ален. Я хотел бы к вам заехать, но не знаю, смогу ли выбрать минутку. Я сейчас дома… Нет, мадам Мартен еще здесь. Она только что потребовала расчет… Почему? А ты не читала газеты. А папа? Он ничего не сказал?.. Ни слова? Он у себя в кабинете?
Его отец был зубным врачом и принимал больных с восьми утра до восьми вечера, а то и позже.
Это был крупный мужчина с седыми волосами ежиком и серыми глазами. От него веяло таким спокойствием, таким терпением и состраданием, что больные стыдились показывать перед ним свой страх.
