Леонид Влодавец
Бей в кость
Был Ясный и жаркий летний день. Разморенные зноем прохожие посасывали из банок и бутылок теплое пиво и нагревшуюся кока-колу. Москва расползалась по пляжам и душам, мечтая о прохладном дожде, точно так же, как всю промозглую осень, студеную зиму и слякотную весну мечтала об этой самой жаре и духоте.
На одной из не самых окраинных, но и не самых центральных улиц полуголые строители какой-то югославской национальности, вопреки жаре, усердно вкалывали, отделывая фасад небольшого ресторанчика, копошились на первом этаже.
Под первым этажом располагался полуподвал, окна которого выходили в прямоугольные кирпичные ямы, перекрытые сверху стальными решетками.
Люди проходили мимо окон полуподвала, из которого доносилась веселая песенка в исполнении Вити Рыбина:
Это коммунальная, коммунальная квартира! Это коммунальная, коммунальная страна!..
Пел он, естественно, не вживую, а со стереосистемы, врубленной на полную мощность. Врубили ее так громко вовсе не потому, что хозяева подвала были глуховаты, и не потому, что так уж почитали творчество Рыбина. Просто им не хотелось, чтобы на улице услышали кое-какие лишние звуки, раздававшиеся в подвале. Конечно, для такой цели, наверно, лучше всего подошел бы «хэви-металл», но такой кассеты под рукой не оказалось, и поэтому поставили Рыбина. Впрочем, динамики на системе были мощные, и «лишние звуки» наверх не прорывались. А потому ни прохожие, ни гастарбайтеры, вкалывававшие на первом этаже, понятия не имели о том, что происходит, можно сказать, у них под ногами.
А происходило там следующее. Трое довольно солидных мужиков, сдавленно матерясь и азартно хэкая, пинали ногами четвертого, руки которого были скованы наручниками, а ноги крепко спутаны кожаным ремнем. Ни закрыть руками лицо от ударов, ни прикрыть живот коленями этот четвертый не мог. Он мог только время от времени переворачиваться со спины на живот, чтоб истязатели не долбили все время по одним и тем же местам. Ну и еще хрипеть да охать. Но те трое, что пинали, все время норовили пнуть в живот или в морду, а потому, когда обрабатываемый подставлял спину или плечи, перекатывали его обратно.
В стороне от места экзекуции, в самом темном углу подвала, сидел в кресле еще один мужик и покуривал сигару. Параллельно с этим он регулярно прикладывался к горлышку пивной бутылочки с ободранной фольгой. Сперва пускал дым из ноздрей, а потом делал небольшие глоточки. Должно быть, пиво и сигара были необходимым дополнением к тому кайфу, который лично ему создавало созерцание мордобоя.
Впрочем, когда он наконец допил пивко, зрелище уже стало казаться ему однообразным и скучным. Сигара тоже надоела, и созерцатель пропихнул ее в горлышко опустевшей бутылки, бутылку поставил у ножек кресла и зычно, чтобы слышали мордобойцы, увлекшиеся своим тяжким трудом, гаркнул:
— Завязывай!
Избиение остановилось. Жлобы, отдуваясь, замерли в ожидании дальнейших повелений.
— Взяли его под руки — и сюда! — Любитель пива и сигар нажал кнопочку на висячем проводке и включил нечто вроде торшера, стоявшего рядом с креслом.
Только вместо создающего уют абажура на вертикальной штанге были приделаны три мощные лампы из числа тех, какими пользуются в своих ателье фотографы-профессионалы.
Два мордоворота рывком подняли избитого за локти и отволокли под свет ламп. Третий подставил под пленника табуретку.
— Ну, здравствуй, капитан! — неторопливо произнес тот, кто здесь распоряжался, рассматривая изуродованное и заплывшее от кровоподтеков лицо.
— Со мной уже поздоровались… — еле ворочая разбитыми губами и жмурясь от бьющего в лицо света, произнес пленник. — Такого «здоровья» я даже вам не пожелаю, гражданин Ворон.
— Спасибо и на этом, — иронически поблагодарил тот. — Покурить не желаешь? Ты ведь курил когда-то, Чугаев?
— Курил… Это что, последнее желание перед смертью?
— Это, дорогой мой, от тебя зависит. Скажешь то, о чем прошу — умрешь очень быстро и безболезненно. Захочешь повыпендриваться — все, что было до сего момента, покажется тебе детской забавой.
— Я бы на вашем месте, гражданин бывший полковник, не стал долго канителиться. Знаете ведь, с кем дело имеете.
— Чугаев, сколько тебе лет? По седине и морщинам под шестьдесят, а по анкетным данным — совсем немного за тридцать. Зачем же ты так рано себя состарил, а? И ради чего, что самое удивительное? Ты ведь сам на себя работаешь, насколько я знаю. За тобой нет ни крутого туза, ни могучей конторы.
Ни одно госведомство с тобой не контачит и зарплаты тебе не платит, хотя, конечно, то, что они там могут предложить — это даже не пособие по безработице.
— Считайте, что я за моральные ценности стараюсь… — на избитом лице Чугаева появилось некое подобие улыбки.
— Ну да, — хмыкнул Ворон. — Орден посмертно, фамилия на мраморной доске в зале чекистской славы… «Идут пионеры — салют Мальчишу!» Ты, вообще-то, времена не перепутал, коллега? У нас, между прочим, XXI век на дворе.
— Я помню. Только сволочей и в этом веке будут карать.
— Согласен с тобой. Только у каждого свое понимание, кто есть сволочь.
С моей точки зрения, сволочь — это ты. Потому что ты несколько раз мешал лично моим жизненным планам и планам полезных и нужных для меня людей. Очень сильно мешал, мне два раза пришлось «умереть», напрочь исчезнуть, чтоб отделаться от твоих пакостей. И не просто исчезнуть, а потерять при этом положение в обществе, связи, самые что ни на есть весомые материальные блага — квартиры, дачи, машины, деньги…
— Я тоже из-за вас пару раз исчезал и считался мертвым. Проходил мимо дома, где мать живет, и не решался заглянуть. Поэтому, на вашем месте, Владимир Евгеньевич, я бы поторопился. Все равно ни хрена из меня не вытянете. А начнете мурыжить, так я еще и уйду от вас.
— Это вряд ли. Мы тебе для начала руки-ноги пообломаем, чтоб от беготни отучить…
Наверно, Ворон уже хотел отдать какой-то приказ, вводивший в действие тот самый план медленной смерти, на которую он обрек капитана Чугаева, когда произошло нечто совершенно неожиданное.
Послышался треск и лязг, дверь, ведущая из полуподвала наверх, распахнулась настежь, и в помещение влетела некая штуковина продолговатой формы, которая лопнула с глуховатым хлопком и распространила во все стороны желтоватое облачко газа. Все те, кто находился в подвале, дружно закашлялись и схватились за глаза. На пороге возникли две темные фигуры в противогазах, с короткими автоматами в руках. Дут! Дут! Ду-дут! — и мордовороты, остервенело теревшие глаза, рухнули на пол. Шмяк! — резиновая дубинка обрушилась на голову Ворона, и он мешком скатился с кресла. Щелк! — проворные руки завернули ему запястья за спину и защелкнули на них надежные стальные браслетки. Ш-ших! Шлеп!
— те же ладони налепили Ворону на морду пластырь, а сверху набросили мешок из черной ткани. Пара бойцов в противогазах, ухватив под локти, проворно поволокла его наверх. Двое других подскочили к кашляющему Чугаеву.
— Извини, капитан, — произнес один из них, — но тебя придется выводить так же.
Пластырь они, правда, на рот ему лепить не стали, но мешок на голову надели. Третья пара бойцов тем временем, открыв канализационный люк в полу подвала, спихивала туда тех, кто еще несколько минут назад «месил» капитана.
В это время самая первая пара уже впихнула оглушенного Ворона в «уазик» — фургон, стоявший во дворе с работающим мотором. Следом вторая пара вытащила Чугаева и тоже, без лишних сантиментов, забросила в кузов. Последние двое захлопнули за собой дверь, ведущую в полуподвал, молниеносно налепили на нее какую-то бумажку с печатью и запрыгнули в заднюю дверцу фургона. Машина сорвалась с места и резко вывернула в подворотню, выводящую на улицу.
Немолодой усатый югослав, тащивший под мышками две больших банки с какой-то импортной краской, только покачал головой и вымолвил по-русски нечто нецензурное. Потом добавил нечто длинное и темпераментное на своем, сербско-хорватском, который, ежели читать с листа, отпечатанного кириллицей, вполне понятен, но на слух русскому человеку разобрать трудно. Можно только догадываться по интонациям, что там, в этой славянской душе, накипело. Небось этому усачу, который Иосипа Броз Тито помнил, очень тошно было глядеть на российскую действительность. И сильно домой захотелось, где, однако бардака и всяких катавасий было не меньше. Но куды денешься? Деньги-то нужны, а на разбомбленной родине много не заработаешь. Тем более что там еще и власть поменялась…
Паренек в дорогой рубашечке с приличным галстуком — прямо-таки «яппи» с Уолл-стрит! — который притормозил у светофора в тот момент, когда завершалось «маски-шоу», равнодушно скользнул взглядом по «буханке» и тем, кого в нее запихивали. Ему, сидевшему в «Ауди» с кондиционером, было слишком уютно, чтобы размышлять над превратностями судьбы. Тьфу-тьфу, конечно, от сумы да от тюрьмы не открестишься, но пока у него лично все в порядке.
