— Тебе удобно? — спросила я не без язвинки.
Рудольф заверил меня, что всё полный ништяк. Сомневаясь в этом, но внутреннее всё-таки надеясь, что всё обойдётся, я нервно сунула в микроволновую печь на разморозку куриное филе. Пока Рудольф ловил кайф на диване, я чистила картошку. Внезапный звонок телефона резанул мне по пальцу, закапала кровь. Чертыхнувшись, я полезла в аптечку за йодом и пластырем. Пробегая мимо двери в гостиную, я краем глаза заметила, что Рудольф забавляется со своим мобильным телефоном, но не придала этому значения: нужно было скорее обработать порез. Надев на пораненную руку резиновую перчатку, я героически продолжила приготовление обеда.
Жареное куриное филе с картошкой и салат из помидоров и перца, приготовленные в нервозном состоянии и, к тому же, с порезанной рукой, каким-то чудом не пострадали. Уплетая за обе щеки приготовленную мной еду, Рудольф сказал:
— Ты и вправду офигенная тёлочка… Ещё и готовить умеешь! Где Лана тебя нашла?
Проглотив "офигенную тёлочку" с картошкой, я нехотя ответила:
— На улице.
— Чё, правда, что ли? — не поверил Рудольф.
— Да. На скамейке в сквере. Я была без работы и без денег.
Описав вилкой в воздухе мёртвую петлю, Рудольф с набитым ртом заявил:
— Лана знает толк в людях, это я тебе точно говорю. Ей не нужны рекомендации и отзывы, она видит всех насквозь, отвечаю!
С ветки за окном тихо сорвался жёлтый лист, отлетел, бесшумно упал на асфальт и умер. Сквозь прореху в серой облачной пелене проглянул усталый солнечный луч, бледный и больной, и ветка клёна зазолотилась, но ненадолго. У солнца не хватило сил, и оно угасло. Сквозь пластиковые окна не проникал уличный шум, и мёртвую тишину не оживлял даже стук вилки и звук жующих челюстей Рудольфа.
Мои руки в хозяйственных перчатках мыли посуду. Чистые вилки и ножи холодно блестели, как инструменты патологоанатома.
— Так гораздо лучше, — сказал Рудольф, погладив себя по животу. — Ну, что? Чем займёмся?
Его пьяненький намёк был более чем прозрачен, и по моим плечам пробежали неприятные мурашки.
— Отдохни пока, — сказала я сухим и безжизненным, как шелест опавших листьев, голосом. — Я домою посуду и приду.
— О" кей, — сказал Рудольф.
Он развалился на диване — сытый и налакавшийся валерьянки кот. Домыв посуду, я пошла не к нему, а в спальню: там был балкон. Отдёрнув лёгкий белый тюль, я открыла дверь и вышла на лоджию. Открыв створку рамы, я подставила лицо зябкому веянию воздуха. Пахло сыро и остро, по-осеннему. Я закурила.
Хлопанье крыльев, тёмная тень, удар в стекло — птица, похожая на ворону, упала вниз, а на стекле остались лучи трещин. Сигарета выпала из моих вздрогнувших от неожиданности пальцев на сырой газон, потухнув в траве, а возле соседнего подъезда зачем-то столпились люди. Нет, они не просто столпились, они чего-то ждали, и было что-то знакомое в этом ожидании. Из распахнутой двери вынесли две табуретки и поставили их перед крыльцом на некотором расстоянии друг от друга. Я уже догадалась, зачем, и догадалась верно: вскоре показался небольшой гроб, обитый белой тканью и отделанный белыми кружевами. Моё сердце скорбно сжалось: в нём лежал ребёнок. Маленькая, обтянутая белым платочком головка на белой подушечке, еле проступающие под саваном очертания хрупкого детского тела. Венки и живые цветы перемешались у гроба, женщина в надвинутом на самые глаза платке беспрестанно лила слёзы, бесшумно и страшно, мелко трясясь всем телом. Начал моросить мелкий дождь.
— А, вот ты где! — ворвался в скорбную тишину развязный голос Рудольфа. — Ты чего тут стоишь?
Я сказала тихо:
— Похороны.
Рудольф глянул вниз.
— Елы-палы… Ну, что поделаешь! Земля ему пухом, но мы-то с тобой живы. Так ведь? — И потянул меня за локоть: — Пошли, а?
Он нарушил обещание хорошо себя вести. Он даже не дождался, пока катафалк уедет, сразу начал хватать меня руками. Я молча отбивалась, но он продолжал хватать и всё уговаривал не брыкаться. Глаза у него были мутные.
— Ну, чего ты, чего ты… Всё будет нормально, всё будет классно!
— Рудольф, ты обещал! — попыталась я усовестить его, одновременно отрывая от себя его жадные руки.
— Да ладно, чё ты, — ухмылялся он. — Не убудет же от тебя…
— Я не хочу! — рванулась я.
— Зато я хочу, — глухо ответил он и накрыл мой рот своим.
Я не помню, как в моей руке оказалась пустая бутылка из-под виски. Она была из толстого стекла, с прямоугольным донышком. Удар пришёлся ребром бутылки, донышко откололось и зазвенело по полу, другие осколки бесшумно посыпались на ковёр. Мутные глаза Рудольфа стали стеклянными, из волос по лбу потекла тоненькая красная струйка. Он рухнул, как подкошенный. Всё бы, наверно, обошлось, если бы не острый угол столика.
Я смотрела на отколотое горлышко бутылки в своей руке и не могла понять, как оно там оказалось. Рудольф лежал на ковре с широко открытыми глазами, в которых застыло удивление.
— Я же сказала, что не хочу, — услышала я свой дрожащий хрипловатый голос.
9. Разгадка
Вот теперь точно нужно было набирать экстренный номер. Только как я скажу Лане о том, что случилось? "Лана, я, кажется, убила Рудольфа"?
Я забилась в угол и сидела там, обхватив колени холодными руками. Как избито это ни звучит, но было ощущение кошмарного сна, от которого я могла легко проснуться, стоило лишь сказать себе: "Это только сон".
— Это только сон, — сказала я, но не проснулась.
Все та же мёртвая тишина, и Рудольф лежал на том же месте в той же самой позе, с потёком крови через лоб. От дома отъезжал катафалк, увозя на кладбище детский гроб, а соболезнующие садились в автобус. На асфальт кидали сосновые ветки. В траве под балконом лежал мой потухший окурок и покончившая с собой ворона.
Что же я натворила! Всё только начало налаживаться, я нашла работу, получила первую зарплату, всё шло так хорошо, и вот — я сижу в компании трупа. Я встрепенулась: а может быть, он ещё жив? Я бросилась к телу и заметалась, не зная, с какой стороны к нему подступиться, как определить признаки жизни. Сделав глубокий вдох, я встала на колени и приложила к его груди ухо. Тишина. Я вслушивалась, холодея. В груди Рудольфа было тихо. А может быть, я не там слушаю? Я приложила ухо к другой стороне груди. То же самое. Накрыв ладонью его нос и рот, я не ощутила кожей дыхания.
Он был мёртв на сто процентов.
Я не закричала и не зарыдала, я вернулась в свой угол и села в прежнюю позу. Ко мне с болезненной чёткостью пришло осознание того, что этим ударом бутылкой я разрушила всё, поставила крест на дальнейшей нормальной жизни. Как будто чьи-то холодные и очень тяжёлые руки легли мне на плечи, не давая мне подняться, и мной медленно овладевало чувство тупой обречённости. Всё. Всему конец.
В этом состоянии я пребывала довольно долго — не помню точно, сколько, но когда я поднялась на ноги снова, уже начинало смеркаться. Я размяла одеревеневшее тело, зачем-то поправила покрывало на кровати, взяла сигареты и вышла на балкон. Там я выкурила три штуки подряд, глядя в холодные синие сумерки. В соседних домах загорались уютным жёлтым светом окна.
Озябнув, я закрыла створки балконной рамы и вернулась в спальню. Нет, я не буду прятаться, заметать следы, ведь я этого не хотела. Это вышло случайно. Я защищалась. Меня оправдают.
А если нет? Свидетелей нет, только мои слова. Между превышением пределов необходимой обороны и непредумышленным убийством есть разница. Что, что, что делать? Адвокаты, прокуроры, решётки, суд — все завертелось у меня в голове бешеной каруселью. Я уже почти чувствовала на своих запястьях холод железа. Медленно подойдя к телефону, я сняла трубку, чтобы набрать "02" и признаться в совершении убийства.
Так, стоп. Спокойно. Я положила трубку, пошла на кухню и заварила чай. Выпив чашку и немного согревшись, я задумалась. Если я вызову милицию, они приедут и заберут меня, а кто будет присматривать за квартирой? Нет, я сделаю по-другому: сначала позвоню Лане, она должна об этом знать.
Я набрала номер, написанный на оборотной стороне записки. Гудки шли долго, и я уже думала, что Лана не ответит, но в конце концов услышала её голос:
— Да.
— Лана, это Лида, — пробормотала я. — Я… Извините, что отвлекаю, но тут кое-что случилось. Я… Рудольф…
У меня в горле вдруг встал ком, и я не смогла дальше говорить.
