— Уверяю, мне больше нечего сказать вам, господин Жифр.
Слова «господин Жифр» прозвучали так неожиданно, что мужчины переглянулись: им показалось, что на мгновение не стало ни следователя, ни потерпевшего — просто двое людей, которых случай поставил в затруднительное положение. Следователь кашлянул, повернулся к письмоводителю, как бы собираясь предупредить, что обращение «господин Жифр» не надо заносить в протокол, но письмоводитель понял его и без слов.
— Мне хотелось бы как можно скорее передать дело в прокуратуру, чтобы прекратить возбуждение и кривотолки, которые подобное происшествие неизбежно вызывает в небольшом городе.
— Жена уже выбрала адвоката?
— Сперва она вообще от него отказывалась, но по моему настоянию остановилась на мэтре Бонифасе.
Это был импозантный бородатый мужчина лет шестидесяти, известный адвокат, славившийся не только в родном городе, но и во многих соседних департаментах.
— Вчера днем он встретился со своей подзащитной, но, насколько я понял — мэтр Бонифас зашел потом ко мне, — преуспел не больше, чем я.
Тем лучше! Во что, в конце концов, лезут эти люди? Что с таким упрямством стремятся выяснить? Вот именно — что? И зачем? Что они будут делать с правдой, если даже чудом докопаются до нее?
Правда!..
— Послушайте, господин следователь…
Нет, слишком рано! Не все еще созрело.
— Слушаю вас.
— Простите, забыл, что хотел сказать. Вы любезно предупредили меня, что если я начну уставать…
Франсуа лгал. Никогда еще мозг его не работал так четко. Разговор со следователем пошел ему на пользу. Он как бы проделал умственную гимнастику, и она освежила его.
— Понимаю. Мы сейчас уйдем. Прошу вас, подумайте и, я уверен, вы согласитесь, что ваш долг, как в интересах вашей жены, так и в интересах правосудия…
«Ну, разумеется, господин следователь! Вы превосходный человек, образцовый гражданин, замечательный отец семейства, неподкупный и даже умный служитель правосудия. Выписавшись из больницы, я помогу вам найти прелестный маленький дом — я ведь, как никто, знаю город и пользуюсь в нем влиянием. Как видите, я ничего против вас не имею и понимаю ваше положение. Только не трогайте, пожалуйста, Беби Донж! Не пытайтесь понять Беби Донж.»
— Еще раз прошу извинить, что утомил вас.
— Ну, что вы, что вы!
— До свидания.
Следователь поклонился и, выйдя в коридор, столкнулся с сестрой Адонией. Она проводила его до застекленной двери. Письмоводитель следовал за ним, щурясь от солнца. А Франсуа, сидя на кровати, смотрел на уже ненужный столик у окна и думал, что Беби оказалась именно такой, какою она должна была быть.
Сказать по правде, он еще никогда не чувствовал себя столь ей близким. Лучших ответов на вопросы следователя он и сам не мог бы ей подсказать. Иногда, слушая Жифра, ему хотелось улыбнуться и одобрительно кивнуть.
Был ли он счастлив? Франсуа не спрашивал себя об этом, но ощущал какую-то легкость мысли и полноту в сердце.
— Очень мило с вашей стороны, сестра. Да, да, откройте окно. Мне начинают нравиться этот тенистый двор и неспешно прогуливающиеся больные. Вчера я заметил, как один старик тайком курил за деревом.
— Замолчите! Если вы скажете, кто он, я буду вынуждена его наказать.
— И каким же образом?
— Лишу его «воскресных». Старикам, у которых мало шансов выйти из больницы, мы даем по воскресеньям немного, карманных денег.
— На табак?
Глаза Франсуа смеялись.
— В каком-то кармане моего пиджака лежит бумажник. Возьмите оттуда все деньги. На «воскресные» для стариков.
— Забыла сказать, что к вам еще один посетитель. Но думаю…
— Даю слово, сестра, я не устал. Кто там?
— Доктор Жалибер.
Ну и ну! Даже монашке все известно — это видно по ее целомудренной сконфуженности.
— Впустите его, сестра. Доктор, должно быть, страшно нервничает.
— Он уже полчаса расхаживает по коридору и курит. Я, конечно, не посмела ничего ему сказать — он врач, но…
Натянуто улыбаясь, Жалибер вихрем ворвался в палату.
— Как чувствуете себя, дорогой друг? Не очень измучились? Левер сказал мне, что вы хорошо перенесли промывание.
Насупившись, сестра Адония удалилась.
— Я встретил выходившего от вас следователя. В больнице я случайно — здесь лежит один мой больной. Не стал бы вас беспокоить, но меня заверили, что сегодня вы совсем молодцом. Разрешите?
Тощий, нескладный, урод душой и телом, он закурил, ходил по палате, останавливался, снова шел к окну.
— Полагаю, бедняга следователь — между нами говоря, вид у него отнюдь не преуспевающий, да и отзываются у нас о нем неважно — пытался вытянуть из вас всю подноготную?
— Он вел себя вполне достойно.
— Тактично? — поправил Жалибер, нервно улыбаясь.
— Он делал все, чтобы открыть правду, еще неизвестную мне самому.
— Кроме шуток? — сорвавшись на вульгарность, усомнился Жалибер.
Подумать только, что из-за Ольги Жалибер с ее упругим и гладким, как слива, телом, предававшейся любви с таким же необузданным пылом, как и всему в жизни, Франсуа приходилось сотни раз пожимать доктору руку, есть у него за столом, играть с ним в бридж!
— Скажите на милость! Ну теперь-то вы, надеюсь, знаете, на чем ваша жена будет строить оборону? Адвокатом она, кажется, выбрала Бонифаса! Не представляю себе этого ханжу и зануду в роли защитника по такому делу!
Жалибера, вероятно, терзал страх. Он ждал одного слова, а Франсуа нарочно медлил его произнести. Что еще придумает Жалибер, чтобы заставить собеседника заговорить?
— Бонифас со своей окладистой бородой, прической ежиком, кустистыми бровями и лоснящейся мантией корчит из себя святого с церковного витража. Это человек, который ради сенсационной защитительной речи, не дрогнув, опозорит во имя морали целый город. Доверить дело о преступлении из ревности такому адвокату!..
И тут Франсуа кротким голосом вставил:
— Никакого преступления из ревности нет.
Жалибер, сделав над собой усилие, чтобы не подпрыгнуть от радости, прикинулся удивленным.
— Как же ваша жена намерена защищаться?
— Она не защищается.
— Значит, она отрицает? А в утренней газете пи шут…
— Что именно?
— Что она все признала, в том числе предумышление.
— Это правда.
— Но как же тогда?…
— Никак.
Жалибер, который зарезал бы десяток больных, чтобы расширить свою клинику или купить автомобиль пошикарней, не мог взять в толк такой поворот. Он встревожено смотрел на Донжа, спрашивая себя, не потешается ли тот над ним.
— И все-таки ей придется защищаться. А защищаясь, может быть, впутать третьи лица.
— Она не будет защищаться.
— Она всегда была непостижимой женщиной, — с кислой улыбкой заметил Жалибер. — Вчера, говоря не помню уж с кем, я сказал: «Никто никогда не знал, что на уме у Беби Донж». Может быть, это следствие воспитания, которое она получила в Константинополе? Надо признать, ее матушка — тоже оригинальная особа. Ну, а уж Беби… Но, в конце концов, какими же мотивами она объяснит свой поступок?
— Никакими.
— Она ссылается на состояние аффекта? Учтите, с медицинской точки зрения это убедительно, и, со своей стороны, если меня привлекут как свидетеля… Я беседовал об этом с Левером. В случае надобности он выдаст справку. Скажите, старина…
Франсуа смотрел на него, силясь не улыбнуться.
— Почему бы вам не договориться заранее с Бонифасом? Скорее, не вам — это не принято, — а через верного человека. Если он будет ссылаться на состояние аффекта, то, бесспорно, выиграет дело; врачей, которых назначат экспертами, я возьму на себя.
— Беби не сумасшедшая. Не расстраивайтесь, Жалибер, все образуется. Работы продвигаются? Флигель уже строят? Не обижайтесь, но наступило время процедур.
Франсуа протянул руку и позвонил. Сестра Адония чуть слышно постучала в дверь и вошла, не дожидаясь ответа.
— Вы звонили?
— Если санитарка свободна, можно приступать к процедурам, сестра.
Ему не терпелось покончить с процедурами, не терпелось остаться одному в чистой палате с прохладными накрахмаленными простынями, с окном, открытым в сад, не терпелось почувствовать опустошенность в теле и легкую притупленность сознания — дважды в день Франсуа делали укол.
Ему так не терпелось снова мысленно встретиться с Беби, что он не дождался ухода Жалибера. Даже вряд ли расслышал, как доктор прощается с ним. Закрыл глаза, почувствовал, как его раздевают донага, поворачивают, ощупывают.
— Я делаю вам больно?
Франсуа не ответил. Он был далеко. Может быть, испытывал боль, но это несущественно.
Номер в отеле, или, скорее, покой во дворце с окнами во всю стену и сверкающим белизной балконом, с которого через набережную Круазет открывался вид на весь Каннский порт: путаница мачт, тонкие корпуса яхт, впритирку друг к другу, и необъятное сиренево-синее море, где гудели моторные лодки.
