— Можете быть свободны. Если появится что-нибудь интересное, докладывайте в любое время.
— Ну, досталось на орехи? — весело спросил Зайцев, когда мы вышли из кабинета прокурора. — Шеф сегодня не в духе. Нам он с утра тоже разнос устроил.
Обговорив со следователем некоторые детали, мы с Есиным вернулись в отдел.
ДЕНЬ ОДИННАДЦАТЫЙ
Утро, как обычно, началось с телефонных звонков: оперативного работника легче застать на месте в начале дня, поэтому в это время на нас обрушивается колоссальный поток информации. Когда лавина звонков начала иссякать и паузы между ними становились все длиннее, на связь вышел Зайцев.
— А где начальство? — спросил он, поздоровавшись. — Все утро не могу никого поймать.
— Начальник — в исполкоме, Фролов с Есиным — в управлении. Зато Крылов, как всегда, на месте, — бодро ответил я.
— Ну давай тогда быстро ко мне, есть новости, — чувствовалось, что у Зайцева отличное настроение.
— Что же за новости? — полюбопытствовал я.
— Не по телефону. Приезжай, увидишь.
Такой ответ окончательно заинтриговал меня, и я отправился в прокуратуру.
— Ну, что нового у сыщиков? — весело встретил меня Зайцев.
— Я чувствую, что у следователя больше новостей.
— Это точно! — радостно засмеялся Зайцев. — Ну а все-таки, как себя ведет Ожогина?
— Очень скромно. С работы — домой, из дома — на работу. Контактов с прежними знакомыми не поддерживает, не выпивает. Прямо не узнать…
— Очевидно, чего-то ждет, — прищурился Зайцев. — Скорее всего ждет перемен в своей судьбе. И недаром — ей поступило письмо. Правда, она его еще не получила.
Тут я вспомнил, что Зайцев наложил арест на корреспонденцию Совы, и, хотя никогда не считал эту меру достаточно эффективной, почувствовал, что на этот раз я ошибся.
— Где же это письмо?
— А вот оно. — Зайцев бросил на стол синий прямоугольник. Я осмотрел конверт.
Письмо было отправлено из Одессы пять дней назад. Ну и темпы у нашей почты! В графе «Обратный адрес» стояла неразборчивая закорючка.
Я вынул из конверта исписанный листок и бегло прочел его.
— Ну, что скажешь? — поинтересовался Зайцев.
— Странное письмо. — Я стал читать еще раз, более внимательно. Послание было коротким: «Здравствуй, моя дорогая Галочка! Привет тебе и горячая любовь с берега синего моря. Приехала сюда, потому что тут есть друг, с которым мы работали у хозяина. Как поживает Ира, спрашивала ли она про меня? Деньги у меня кончились, вышли сколько можешь на Главпочту, до востребования. Скоро мы с тобой встретимся, и все будет, как я обещала. Если Ира сильно мною интересуется, сделай, как договаривались. Целую тебя сто раз в губки, твоя подруга Тамара».
— Странное письмо, — повторил я. — Я не могу понять, в чем тут странность.
— Я тоже не сразу понял. Ну, во-первых, кто такая Тамара? Таких подруг у Ожогиной нет и не было.
— Предположим, мы ее просто не знаем… Это может быть давнее знакомство, дружба детских лет…
— Допустим. Но писем-то Ожогина раньше не получала ни от Тамары, ни от кого бы то ни было. Я специально допросил по этому поводу почтальона. К тому же, судя по тону письма, Тамара и Ожогина виделись не так давно. А все ее последние связи нам известны. И еще одна деталь: письмо от подруги, а в тексте — «горячая любовь», «целую сто раз в губки». Женщина своей подруге этого писать не станет.
Тут явно мужской стиль.
— Да, пожалуй. Значит, «Тамара» — это он?
— Похоже на то. И вот еще что, тут есть блатной жаргон: «работали у хозяина» — это понятно: вместе отбывали срок. А вот что такое «Ира»? Похоже, это тоже условное словцо, ведь подруг и знакомых с этим именем у Ожогиной нет.
— Что будем делать? — спросил я.
— Вот тебе фотокопия, покажи ее кому-нибудь из старых работников, кто хорошо знает «музыку», а через часок я зайду к вам, и мы поговорим.
Есин был уже на месте, и я дал ему прочесть фотокопию письма.
— Интересно, — хмыкнул он. — «Ира» на блатном языке означает уголовный розыск, милиция. Значит, если мы интересуемся «Тамарой», Ожоги — на должна что-то сделать. Что же?
Этого мы знать не могли.
Пришел Зайцев, и, поразмышляв, решили «расшевелить» Ожогину. Я тут же отнес ей повестку с вызовом в прокуратуру.
В этом учреждении ей бывать раньше не приходилось, к тому же она знала, что следователи прокуратуры обычно ведут дела об особо тяжких преступлениях, поэтому в кабинет к Зайцеву Ожогина пришла уже в состоянии сильного смятения.
Зайцев в течение двух часов выяснял, что ей известно об убийстве на пустыре, как фамилия Леши, где он сейчас и почему она отрицала знакомство с ним на предыдущем допросе. Сова клялась, что ничего не знает об убийстве, что не знает никакого Лешу, кричала, что ее оговаривают недруги, умело пускала обильные слезы.
Напоследок Зайцев предупредил ее об ответственности за укрывательство убийцы.
Ожогина выскочила из прокуратуры как пробка из бутылки. Лицо ее было покрыто красными пятнами, на щеках застыли потоки размазанных слез. Вся ее фигура и движения выдавали крайнюю степень возбуждения. Не глядя по сторонам, она быстрыми шагами направилась к своему дому.
Я вел ее до самых ворот и увидел, как она, заметив в почтовом ящике конверт, всплеснула руками и долго не могла открыть дверцу, а потом, прижав письмо к груди, скрылась в квартире.
Рапорт. «Сообщаю, что около 17 часов гр. Ожогина вышла из своего дома со свертком в руках и направилась к южной окраине города. Неподалеку от городской свалки Ожогина выбросила сверток в заросший бурьяном овраг, после чего была мною задержана, а сверток изъят. В нем оказались коричневые мужские ботинки сорок первого размера…»
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ (утро)
В восемь часов я пришел в ИВС и, забрав Ожогину, отвез ее в прокуратуру.
Дежурный сказал, что задержанная всю ночь не спала, плакала, ходила по камере, но сейчас Ожогина держалась собранно, как человек, твердо принявший какое-то решение и преисполненный намерения следовать ему при любых обстоятельствах. На вчерашнем допросе она ничего не рассказала, и было похоже, что сегодня тоже собирается молчать. Хотя Зайцев обычно для повторных допросов готовит такие убедительные аргументы, что сдаются даже очень упрямые люди.
Следователь печатал что-то на машинке, а на столе у него в полиэтиленовом пакете стояли ботинки. Это были действительно красивые ботинки — на толстой фигурной подошве с «молнией», замысловатой фасонистой пряжкой.
Допечатав, Зайцев вынул лист и, бегло просмотрев, расписался внизу.
— Постановление о назначении биологической экспертизы, — пояснил он мне. — Кровь на ботинках есть, я уже пробовал люминалом, хотя ее и замывали. — Он многозначительно посмотрел на Ожогину. — Но кровь отмыть не так-то просто. А эксперты нам скажут, совпадает ли она с группой Коровиной. Я думаю, что совпадает. А вот еще постановление о назначении экспертизы, на этот раз трассологической. Мне кажется, что именно эта подошва отпечаталась на платье убитой, но я могу ошибаться, а специалисты дадут нам точный ответ. Как вы думаете, каким он будет? — неожиданно обратился он к Ожогиной. Но та безучастно слушала наш разговор и ничего не ответила.
— Да, кстати. — Зайцев достал еще одну бумагу, на которой внушительно лиловела гербовая печать. — Вот санкция, сразу после допроса тщательно обыщите квартиру Ожогиной. Наскребите золу в печке. Зола бывает очень красноречивой. Может быть, она расскажет вам, что Галина сожгла не так давно, не Лешин ли свитер…
Реакция Совы была совершенно неожиданной.
— Наплевать мне на то, что вы все разнюхали, — медленно проговорила она, с ненавистью глядя на Зайцева. — Говорите и пишите что хотите, экспертизы свои делайте — это дело ваше. А я ничего не скажу. Сажайте, отсижу! А заодно, — голос ее приобрел издевательский оттенок, — можете эти ботинки в тюрьму посадить, до хозяина-то вам все равно не добраться!
— Это ты зря, Ожогина, доберемся, — уверенно сказал Зайцев. — А говорить не хочешь — не надо. Я тебе уже все разъяснил, а решай ты сама, все же человек взрослый.
Он быстро написал в протоколе: «От дачи показаний отказалась», — и протянул подследственной:
— Расписывайся.
— И расписываться нигде не буду, — хмуро ответила та.
— Это тоже твое право. — Зайцев написал: «От подписи отказалась» — и подписал протокол.
— А на досуге, в камере, подумай, что ты укрываешь не мелкого мошенника, не вора или спекулянта, а убийцу. Убийцу! — Он кивнул мне, и я повел Сову к машине.
ДЕНЬ ДВЕНАДЦАТЫЙ (вечер)
Конечно, такого оборота дела никто не ожидал.
— Да я на сто процентов уверен был, что она расколется, — бурно выражал свои чувства Есин. — Ей же деваться некуда, остается только плакать, каяться, в грудь себя бить, мол, больше не буду, простите, чтобы суд поверил и снисхождение проявил. А тут… Да она просто дура! Не понимает своего положения, хоть ей разъясняют почти на пальцах!
