— Значит, мама вам так ничего и не рассказала? — вздохнул он.
— А что она должна была рассказать?
— Возможно, она и права, — задумчиво изрек дядька, совершенно меня не слушая. — Но я обещал выполнить его волю, я дал слово умирающему и обязан его сдержать. — Тут он вновь взял мою руку и заявил:
— Вы носите отчество и фамилию человека, который никогда не был вашим отцом. Да, он был мужем вашей мамы, но брак этот не принес ей счастья. По-настоящему она любила только вашего отца, Кацмана Натана Леонидовича, моего дорогого друга.
Я запечалилась еще больше и, кашлянув, спросила;
— Он умер? — И не смогла скрыть вздоха облегчения, когда услышала:
— Два месяца назад. Он дал мне ваш адрес, телефон и велел рассказать все при личной встрече. Я приехал в Москву навестить родственников и поспешил сразу к вам…
— Спасибо большое, — сказала я, не зная, как поскорее выпроводить его. — Фотографию можно оставить?
— Да, конечно. Ваш отец был прекрасным человеком…
Далее последовал рассказ о моем отце. Если честно, было даже интересно. Оказывается, Натан Леонидович был превосходным гинекологом и эмигрировал в Израиль пятнадцать лет назад. У него была семья, и у моей мамы тоже, это не позволило им связать свои судьбы, но сердца их стучали в унисон. Словом, это был роман, который заслуживал экранизации.
Я все-таки настояла, и мы выпили чаю. Борис Моисеевич еще немного рассказал о папе и потянулся к свертку.
— Умирая, ваш отец просил меня передать вот это.
Он развернул плотную бумагу и водрузил на стол подсвечник; ничего более уродливого мне видеть не приходилось: металлический штырь, вокруг которого обвилась змея, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся крылатой, к тому же с когтистыми лапами (они украшали основание подсвечника) и зубастой пастью (она торчала как раз на том месте, где надлежало быть свече).
— Это семейная реликвия, — сообщил Борис Моисеевич, глядя на железного монстра. — Ей больше ста лет, потребовалось специальное разрешение на вывоз…
— Спасибо. А папа не сказал, что с ним делать? — спросила я и покраснела, сообразив, что не то должна была ответить любящая дочь.
— Натан считал, что это должно быть у вас.
— Огромное вам спасибо, — закивала я, косясь за окно и прикидывая, где устроить дорогого гостя. Выставлять его за дверь на ночь глядя как-то неловко, раз он из самого Израиля приехал. К счастью, Борис Моисеевич взглянул на часы и заторопился.
— У меня электричка через час, вы не могли бы вызвать мне такси?
Это я сделала с большим удовольствием и, еще раз двадцать поблагодарив его, наконец-то простилась с ним.
— Нам надо помолиться за твоего папу, — заявила Марья, как только за гостем закрылась дверь.
— Ты подслушивала?
— Конечно. А если бы он вдруг набросился на тебя?
— И что бы ты сделала? — язвительно спросила я.
— Ну… огрела бы его папиным подсвечником.
— О господи, иди молись, только оставь меня в покое.
— Ты расстроилась? — принялась канючить Марья. — Твой папа сейчас на небесах, смотрит на нас и радуется.
— Чему, интересно?
— Не злись. Давай помолимся и вместе поплачем. А завтра в церковь сходим. Я о тебе сегодня всю ночь думала…
— Ты лучше о себе подумай, где ты собираешься жить в ближайшее время.
— Я тебя понимаю, только-только появился папа и сразу умер… А я все удивлялась, чего это имя у тебя такое чудное. Наверное, его папа придумал.
— Замолчи, — возвысила я голос.
— Не расстраивайся, — сморщилась Марья. — У моей подруги тоже отец еврей, и ничего. А у тебя даже фамилия другая.
— Марья, ты дура, — не выдержала я.
— Если бы мы помолились вместе, тебе стало бы легче. На сердце сразу такая благость, и плакать хочется.
— Хорошо, молись, а я отлучусь ненадолго.
— Куда ты? — встрепенулась она.
— К маме.
— Я с тобой.
— Зачем?
— Как зачем? Время позднее, пойдешь одна и…
— Тебе совершенно нечего делать у моей мамы.
— Хорошо, я в подъезде подожду. Главное — знать, что ты в безопасности.
«Когда ж я от нее избавлюсь?» — с тоской подумала я, но вслух сказала:
— Хорошо, поехали. Только не вздумай рассказать маме о ночном происшествии. У нее давление.
Она согласно кивнула, а я, вторично вздохнув, завернула подсвечник в бумагу и прихватила с собой. Отправились мы на машине и потому у мамы оказались уже через двадцать минут. Мама смотрела телевизор и слегка удивилась моему появлению.
— Это Марья, — кивнув на спутницу, сказала я и поцеловала маму.
— Ты какая-то взъерошенная. Что-нибудь случилось?
— Иди на кухню, — шикнула я на Марью, та поспешно удалилась, а я пристроилась рядом с мамой, прикидывая, как бы подготовить ее, и, ничего не придумав, сообщила:
— У меня был гост. Из Израиля.
Мама взглянула заинтересованно.
— Из Израиля? И что?
— Сказал, что он друг моего отца и что папа умер.
— Дальше-то что?
— Привез подсвечник, — закончила я и освободила реликвию от бумаги.
Мама уставилась на нее в полнейшем недоумении.
— Что это?
— Подсвечник.
— Вижу, что подсвечник. Ты меня с ума сведешь. Расскажи как следует. — Я, естественно, рассказала. — Значит, старый пройдоха умер, — кивнула мама, нахмурившись. — Царство ему небесное. Или где он там должен находиться. Не очень-то я сильна в религии, в мое время в моде был атеизм. Он умер и не придумал ничего умнее, как оставить тебе это художественное безобразие?
— Это реликвия.
— Жулик. Я совершенно не на это рассчитывала, когда писала ему письма. Каждый год по письму. Между прочим, он там прекрасна устроился, уж что-нибудь да скопил на старость. И вот вам, пожалуйста. Впрочем, у него своих двое, то это все-таки свинство. — Тут она схватила подсвечник, подержала его на весу и сказала:
— Мона, надо его распилить.
— Зачем? — ахнула я.
— Слушай мать и не задавай дурацких допросов.
Мы потрусили в кладовку, где хранился всякий хлам. К нам незаметно присоединилась Марья. Однако, перерыв все сверху донизу, ничего подходящего мы не нашли. Мама отправилась к соседям и вернулась с орудием, которое условно можно было назвать пилой.
У меня была слабая надежда, что мама откажется от идиотской затеи распиливать подсвечник, столкнувшись с первыми же трудностями. Распиливать что-либо вообще дело нелегкое, а у мамы давление, да и возраст, но мама так рьяно принялась за дело, что мне ничего не оставалось, как присоединиться к ней.
Марья в некотором очумении металась рядом и в конце концов тоже приняла участие. Ненавистный подсвечник переломился подолам, и мы уставились на две половинки с алчным блеском в глазах. Корыстолюбие, оказывается, свойственно не только представителям нашей семьи, но и такой возвышенной натуре, как Марья. Она расстроилась больше всех и едва не зарыдала от возмущения.
— Пилите гирю, Шура, она внутри золотая, — ядовито произнесла я, а мама отмахнулась.
— Не там пилили, вот здесь подсвечник потолще. Не мог же он ничего не оставить.
Сменяя друг друга, мы трудились всю ночь, и рассвет встретили изможденные и разочарованные. Подсвечник, поделенный на шесть частей — когти, крылья, голова и фрагменты туловища, все отдельно, — лежал на столе, вызывая у мамы стойкую неприязнь.
— Я вспомнила, — вдруг сказала мама, борясь с одышкой. — Старый пройдоха рассказывал: кто-то из его предков — то ли дед, то ли прадед — спасся от пожара чудесным образом и с этим дурацким подсвечником приехал во Львов и там неожиданно разбогател, должно быть, ограбил кого-то. Эту дрянь он таскал за собой повсюду, считая, что она приносит удачу.
— Теперь вряд ли что принесет, — с сомнением глядя на результат наших трудов, заметила я.
— Никакой совести у людей, прислать какое-то старье, которому грош цена. Об этом ли я мечтала для своей дочери, — мама досадливо плюнула. — Не вижу смысла отправляться вам сейчас домой, — добавила она. — Оставайтесь у меня.
Мама величественно выплыла из кухни, где мы орудовали, а я принялась убираться. Марья грустно косилась на подсвечник.
— Может, его склеить? Все-таки твой папа… И удачу приносит.
Она аккуратно завернула все шесть частей в бумагу и предложила помолиться, я согласно кивнула, в результате трудиться стало веселее. Марья читала молитвы из красной тетрадки, а я орудовала пылесосом и практически ничего не слышала. Закончили мы одновременно. Умылись, я разобрала постель, но перед тем, как лечь, решила навестить маму. Постучала в дверь «черной» комнаты и заглянула, услышав «да».
— Я понимаю, что ты не в лучшем расположении духа, — начала я, — и все же хотелось бы…
— Не бери в голову, — ответила мама, глядя на меня через плечо. — Этот зловредный тип не имеет к тебе никакого отношения. — Тут мама все-таки развернулась ко мне и простерла руки. — Бедный мой ребенок… — Я припала к родной груди, и мама, со слезами на глазах, добавила с обидой:
