Ничейный человек. Изгой. Отщепенец. Он казнил себя этими парализующими метками и думал, думал об одном: «Неужели наступает моральная смерть? Неужели она есть начало смерти физической?»
В один из дней произошло невероятное: Мостопалов остановился перед ним. Изящный, даже хрупкий старик с иссохшим лицом, впалыми щеками, острыми скулами и безжизненно бледными губами.
— Чего вы маетесь? — заговорил шелестящим, как листья на ветру, шепотом. На лице его отражались тень грусти и судьбы. — Здесь много воздуха. Дышите! Хоть он не наш. Ихний. — Рука взметнулась в сторону низины. — Все равно дышите! Не считайте, что он для нас ворованный.
— Разве только воздухом жив человек? — жалобно произнес Виктор.
— Только воздухом! — всколыхнулся под старым костюмчиком старик. — Ничего нам больше не надо! Эх, если б вы посидели в шизо…
— В шизо? — недоуменно переспросил Виктор.
— Э-э-э… Ничего вы, юноша, не изведали… Так в тюрьме называется штрафной изолятор. Мест на десять, а нас полсотни туда затолкали. Все выдышали. Двери открывали, когда трупы выносили. Один-два раза в неделю. Представляете? Мы корчились, хрипели без воздуха. Все помутилось в головах, как у крыс корабельных. И думы крысиные одолевали: скорей бы кто задохнулся, сдох, чтоб двери открыли. Хватались за жизнь, как нелюди. Жребий бросали: кого убить, чтоб другим глоток воздуха ухватить из-под двери. Мне крест на бумажке выпал. Сижу, жду, когда «палач» кирпичом сзади… Смерти не боялся. Я тогда уже не жил… А тут спасение, ор из дверного окошка: «Мостопалов, к выходу!» Вытолкнули. Закашлялся во дворе, нутряно, кроваво. Воздух рвал легкие. А вы говорите, чем жив человек. Вон сколько воздуха! Дышите!
Мостопалов завертел головой, точно собирая со всех сторон пьянящий луговой аромат. А Виктор спешно сказал с молитвенной надеждой:
— У меня другое. Я не знаю, как жить.
Опять шуршащий шепот:
— Живите, как я. В утопии.
— Как это — «в утопии»?
— И этого не знаете? «Утопия» в переводе с греческого означает «место, которого нет».
Раздался какой-то булькающий смех, и старик побежал в сторону горной гряды по своим непонятным делам. Под ним даже трава не приминалась.
Оглушенный внезапно вернувшимся одиночеством, Виктор глядел на удаляющуюся фигурку, словно на последний проблеск угасающей жизни. Скоро, очень скоро в него тоже вселится непобедимое состояние, когда немеют, каменеют чувства, то состояние, которое принял этот безумный и умный старик. Тогда кончится власть времени, как она кончилась над горами, над домом, над ущельем, скрывающим в себе неиссякаемый поток. Пугающую перспективу оставил Виктору скрывшийся за деревьями вечный дед.
Дни полетели как-то сами по себе, не затрагивая Виктора. Темнота и свет неразрывно слились в тягучее однообразие. Он потерял счет часам. Ел, спал, гулял по лугам в неопределенное время, ведомый бесчувственным и слепым инстинктом самосохранения. Дед уже не останавливался возле него, пролетал мимо, как невесомое привидение.
И каждый раз Виктора тянула за ним какая-то невидимая упруго-резиновая паутина. Он с трудом выпутывался и уходил в другую сторону, но и там перед глазами долго еще бежал дед, а потом маячили деревья, за которыми тот скрылся…
Как-то в полдень Виктор отважился открыть его дверь. Но тут же отпрянул назад. Перед ним встал Мостопалов, вытянув вперед ладошки.
— Уходите! Живите в своем. В своем.
Он ушел. Сел у обрыва на камень. Никак не мог согнать в привычный порядок вдруг разбежавшиеся мысли.
— Все маетесь? — словно порхнул живой ветерок. — А вы оторвитесь, как облачко. Не можете? Эх, горе вам!
Над Виктором сияли бездумным весельем глаза старика.
— Не понимаете? Сейчас… Сейчас… — Он метнулся в дом, принес пачку исписанных листков. — Слушайте, что я пишу. — Голос его на время обрел человеческую тональность: — «Биополе человека воссоединено с биополями других людей. Мы лишь крохотные элементы огромного универсального пространства. Все существует во всем, и все помнит обо всем». Понятно?
Виктор недоуменно молчал.
— Эх, горе вам, горе! — Дед свернул листки трубочкой, назидательно поднял ее над головой. Взгляд его стал осмысленным и серьезным. — В этом суть жизни на земле. Мировое информационное взаимодействие дает возможность существовать людям. Они, сами того не подозревая, главные жизненные проблемы решают сообща, сообща принимают, сообща отвергают. Они — один организм. Вот вы и маетесь. Теперь понятно? А я оторвался от него. Живу сам по себе, не связанный. Я безобидный, и они про меня сразу забыли. А вы…
— А я? — с глубинной надеждой спросил Виктор.
— А вы не можете оторваться, не можете без них.
— Тогда я пойду к ним.
— Они не хотят вас, как и меня. Не пустят обратно.
— Что же мне делать?
В глазах старика снова зажглись сумасшедшие искорки.
— Не знаю… Не знаю… — Он указал бумажным свитком куда-то в низину. — Вон… Вон ваша туча идет! Спешите.
И умчался в дом, подпрыгивая, как ребенок.
А перед Виктором еще дрожал в воздухе грозный бумажный свиток, в котором таился непонятный приговор.
Он поднялся с камня, стряхнул с себя это магическое видение.
«Больной старик… с проблемами рассудка. Почему больной? Странный. А может, мудрый провидец? Внес какую-то сумятицу… Невозможно разобраться… Сказал: „Оторвитесь, как облачко“. От чего отрываться? Как отрываться?»
Сумбурные мысли, навеянные дедом, будоражили его до поздней ночи. А когда вернулся в мансарду, то никак не мог вспомнить, где был полдня, что делал, словно отключились на время и слух, и зрение.
Ранним утром он снова отправился на прогулку. Надо было все обдумать, все решить. «Спешите», — сказал старик.
Невдалеке Виктор заметил длинную извилистую ленту шагающих альпинистов. Она медленно, сосредоточенно ползла вверх.
Он подбежал к середине ленты с неясным ожиданием. А она словно и не видела его. Двигалась и двигалась. Только мысли отбрасывала:
«В этих горах и Робинзоны водятся…»
«Неужели с нашей вершины скатился?»
«Вот он, кавказский пленник!»
А последний альпинист, усатый и важный, поравнявшись с Виктором, сказал, посмеиваясь:
— Не повезло тебе, приятель. Денег у нас нет. Еда по дням расписана. Так что иди в свою хижину!
И они ушли, как носильщики каменоломен с тяжелым грузом на плечах, экономно рассчитывая каждое движение.
А он остался. Отогнанная, никому не нужная дворняжка.
Горное безмолвие приблизилось к нему, точно разглядывало в удивлении непонятное крохотное существо. Тишина давила, затрудняла дыхание, в бешеной гонке неслись неосознанные мысли, страх уже холодил тело… Боковым зрением уловил, как далеко внизу окна домика тревожно сверкали солнечными бликами, предупреждали, торопили его…
И он побежал туда, под крышу спасительной мансарды, оглядываясь на неотступно летящую за ним тень.
Остановился. Прямо-таки уперся грудью в упругую воздушную стену. Долго осмысливал увиденное.
В ложбинке между каменными глыбами пятеро жарили на вертеле мясо. А справа (Виктор почему-то не придал этому никакого значения) тайно из-за деревьев подглядывал за ними Мостопалов. Не с человеческим интересом подглядывал, а с игривым любопытством лешего.
Ноги сами привели к ложбинке… К людям…
— Кто это? Наши вернулись?
— Да нет. Какой-то местный туземец. Ну, чего уставился? Дуй отсюда. Нищим не подаем!
Но Виктор, сам не зная почему, не уходил.
— Откуда он тут взялся?
— Я знаю.
— Ну?
— Помните, как, увидев Остапа Бендера, отец Федор с ворованной колбасой в зубах забрался на неприступную скалу?
— Ну?
— Так, оказывается, отец Федор добился-таки любви царицы Тамары. Это их отпрыск бродит по горам, доедает колбасу батюшки.
Громовой хохот ударил в лицо, а когда Виктор повернулся — и в спину. До самого дома он бежал без оглядки, подгоняемый оскорбительным хохотом. А встречный ветерок не задерживал, дышал в лицо: «Спешите!»
Расслабляющая усталость обессилила его. Это была усталость не бегуна, завершившего марафонские километры, не больного, открывшего глаза в реанимационном отделении, не ученого, понявшего на пятые сутки бессмысленность своего эксперимента. Это была вселенская усталость. Когда уже отмерли, истлели все связи с людьми, с окружающим миром. Когда внутри замедленно утихает жизнь…
Он долго стоял перед серым домиком, нахохлившимся, зловеще сверкающим стеклами окон. Думал…
Все отталкивают его. Все бегут от него. Все. Как от прокаженного. Вспомнилась санитарка из лесного домика, Венера с нудистского пляжа. Они покорялись его воле. Лишь покорялись, не отдавая своего тепла. И забыли о нем, как о птице, пролетевшей над головой. И воздух какой-то ватный. Удушающий. Их воздух.
