Ознакомительная версия.
— Какой петушок?
— Ну, муженёк… Он льёт в горло, как из бидона.
Аделаида Сергеевна окинула женщину прицельным взглядом. Синее, незаметное пальто — такие продаются в магазине уценённых товаров. Свалявшийся платок. Ношеные сапожки, видимо, с чужой ноги, скорее всего, с Веркиной. Сумочка, видимо, тоже дочкина.
— Перед женихом-то без приданого стыдно. — Женщина поёжилась от стыда ли перед женихом, от её ли взгляда…
— Сколько у вас детей?
— Трое малолетних да Верка.
— Что ж ты, милочка, не можешь подарить дочке на свадьбу тахту, а устраиваешь демографический взрыв, а?
— Как? — переспросила Сидоркина, не поняв, какие взрывы она устраивает.
— К чему, говорю, голь-шмоль разводишь?
Теперь Сидоркина поняла. Её широкий нос дрогнул, словно она хотела фыркнуть, и эта дрожь побежала куда-то к сухим скулам и бледным губам. Она поняла. Сказали бы ей про голь-шмоль в магазине или на рынке… Но тут она была просительницей.
— Хочется подарить на свадьбу ейную мечту…
— Милочка, насчёт ейной мечты обращайся в магазин.
Сидоркина молча опустила руку, и её сумка коснулась мокрой земли. И стало заметнее, что сумка чужая и ходить с ней она не привыкла…
— Мне говорили, что вы всё можете…
Аделаида Сергеевна расстегнула пальто, обдав просительницу крепким запахом духов, поправила воротничок платья и спросила:
— Кто говорил?
— Люди.
Теперь Сидоркина могла уйти, но она медлила, следя за пальцами Аделаиды Сергеевны, меж которых струился шарфик из мягкой ткани, похожей на мех. Этот шарфик был длинным, видимо, до колен, и струился бесконечным ручейком.
— Сколько стоит тахта?
— Она же отдельно не продаётся. Я вот приготовила…
— Сколько?
Сидоркина метнулась рукой в карман, но, вспомнив про сумку, нашарила там приготовленную сумму.
— Сто пятьдесят. Весь гарнитур стоит шестьсот сорок.
Аделаида Сергеевна взяла деньги, опустила их в широкий карман своего пальто и томно сказала:
— Что я вам — депутат? Позвоните завтра…
Директор специализированного мебельного магазина «Дуб» отвинтил крышку термоса, налил в неё кофе и выпил залпом, обжигаясь. Таких крышечек — по семьдесят пять граммов — в термосе содержалось ровно шесть. Теперь осталось пять. Он их выпьет через равные отрезки времени, чтобы хватило на весь день. Кофе успокаивал.
Директор придвинул было учебник чешского языка, но в дверь негромко и уверенно постучали. Он не успел ничего ответить, как увидел перед собой бордовую шляпу, белое элегантное пальто и лицо женщины с такими же яркими губами, как и шляпа.
— Гражданка, по всем вопросам обращайтесь…
— Я не по всем вопросам, — перебила она, степенно опустилась в маленькое кресло перед столом и добавила, улыбнувшись: — По вопросам, но не по всем.
— Вы откуда? — мягче спросил он.
— Из самой авторитетной организации — из народа.
— Ясно, — буркнул директор. — И что вам нужно?
Она достала из пальто зажигалку, пачку импортных сигарет и не спеша закурила, пустив дым в телефонный аппарат. Директор ждал, успев отметить, что у неё нет дамской сумочки, столь любимой женщинами.
— Товарищ директор, не считаете ли вы, что насаждаете мещанство, торгуя полированными гарнитурами?
— Вы из газеты?
— Например, зачем молодому человеку гарнитур «Руслан и Людмила»?
— Вы социолог?
— Мне нужна тахта.
— Какая тахта?
— Из гарнитура «Руслан и Людмила».
Директор глянул на термос — ему захотелось глотнуть внеочередной стаканчик. Эта дама не представляла никакой организации, кроме самой себя, но сама она — директор видел — могла вполне заменить могучую организацию. Ему предстояла поездка в трест к управляющему, предстояла встреча с чешскими мебельщиками и ещё куча дел в самом магазине, который простёр свои стеклянные витрины на весь квартал. Поэтому директор хотел расстаться с ней, как можно меньше затратив своих нервных клеток.
— Разве вы не знаете правил торговли? — вежливо спросил он.
— Я не точно выразилась: тахта нужна не мне, а молодожёнам. Я, так сказать, делегирована свадебным коллективом.
— Гарнитуры «Руслан и Людмила» продаются в порядке списочной очереди.
— Жених приехал с крупной дальневосточной стройки, передовик, член сборной, награждён медалью «За спасение утопающего».
— Я не могу нарушать порядок.
— Невеста работает на фабрике. Наткала столько штапеля, что его хватит протянуть до Луны и обратно. Неужели они не заслужили красивой тахты?
— Гарнитуры мы не дробим.
— Кроме того… Между нами, конечно… Невеста беременна.
— Гражданка, — уже тихо, чтобы не повышать голос, сказал директор, — я говорю, а вы меня не понимаете: на эти гарнитуры очередь, и мы их не дробим.
— Я вам не сказала главного… Жених забирает невесту, а вернее, уже муж забирает жену и уезжает на свою крупную дальневосточную стройку. Им некогда стоять в очереди. Неужели наш город не может сделать молодожёнам за их деньги скромный подарок?
Директор понял: оттого, что он не повышает голос, не возмущается и не спорит, его нервным клеткам не легче. Может быть, даже и тяжелее. В то же время он был уверен, что дама в белом пальто и бордовой шляпе за эти пятнадцать минут не потеряла ни одной нервной клетки.
— Меня зовут Аделаида Сергеевна, — вдруг представилась она и сделала движение, которое означало, что она хочет снять пальто.
— Хорошо! — Директор схватил термос. — В порядке исключения берите гарнитур без очереди.
— Но мне тахта…
— Не дробим! — крикнул он так сильно, что крышка термоса по-хрустальному дзинькнула. — Шестьсот рублей в кассу.
— Бог с вами, — обиделась Аделаида Сергеевна, вставая. — Но хочу дать вам совет: начните курить. Удобнее взять сигарету, чем цедить кофе в крышечку…
Из дневника следователя.
Можно работе отдать всё: ум, способности, силы, годы… Потом эту работу вспоминать с удовольствием, как честно деланную. Но если от неё не защемит в груди — это была не твоя работа, потому что твоя работа та, которой ты отдаёшь сердце.
Так вот оно у меня щемит, лишь стоит представить себя без следственной работы. Как не вспомнить Юрия Артемьевича…
Отгудевший пылесос стоял посреди комнаты, остывая тёплыми боками. Чуть влажная тряпка уже объездила все доступные поверхности и теперь легла на последнюю — на блестящий кусок стола величиной с газету. Навалы и завалы ползли на эту уцелевшую плоскость, как бурелом. Лида бросила тряпку и взялась за бумаги с тихой и ожидаемой радостью…
Она любила разбирать его стол. В этих стопках, пачках и охапках пряталась тайна мужской работы. Да нет, не пряталась — Сергей от неё вздоха не скрывал. В этом навале была вся его жизнь. Что она болтает? Какая «вся жизнь»? Разумеется, он любит свою работу, но «вся жизнь»… О, вся жизнь, вся жизнь… Вся квартира, вся одежда, вся зарплата… В конце концов, вся земля, потому что её, матушку, измерили вдоль и поперёк. Ну а чем измерить жизнь? Всю. Работой?
Лида оттолкнулась от стола и лёгким бегущим шагом скользнула в переднюю — на свидание с собой.
В большом зеркале, обрамлённом старинной рамой с инкрустацией, взметнулся ворох причёски. Узкое лицо с вечно яркими губами, словно она их ежеминутно подкрашивала. А волосы светлые, но с медным отливом, вернее с морковным, нет, с апельсиновым — далёкий свет неяркого апельсина. Скулы видны, нежные скулки. А волосы стянуты зелёной лентой; ведь никого нет, а лента зелёная, так идущая к далёкому отсвету неяркого апельсина. Шея, как у статуэточной Нефертити. А волосы, туго стянутые лентой, всё-таки привстали, будто задымились. Грудь… Нельзя о себе так сладко думать.
Боже, вся жизнь! А любовь? Да разве жизнь начинается не с любви? Да разве жизнь кончается не любовью? Ведь если не любить, то что остаётся работать? Конечно, Сергей обожает свою уголовщину, но там любовь иная, простенькая, и существует она для другой любви, необычайной и возвышенной, их любви. И она ведь любит свою минералогию, но тоже для их любви.
Лида отпрянула от зеркала, удивлённая тайной связью минералогии с любовью к Сергею. Да нет же, она бы работала и без Сергея. И он работал бы без неё. Работать друг без друга они смогли бы. А вот жить…
Она вернулась к столу и зашелестела бумагами. Иногда её руки утихали, наткнувшись на что-нибудь интересное. Если бы Сергей разрешил, она бы навела здесь ту чистоту, которая лежала на всей квартире. Но он дрожал за каждую бумажку, за каждое начертанное слово. Вот что это?..
Серый клочок, сложенный вчетверо, потёртый на сгибах. Видимо, месяц носил в кармане. А ведь есть записная книжка. Его и не разлепить. Написано второпях. «Вывезенный на место происшествия, обвиняемый вспомнит подробностей больше, чем во время допроса». Правильно, в магазине всегда купишь больше, чем намереваешься.
Ознакомительная версия.
