— Оно здесь, — гордо сказал он и ткнул пальцем в грудь.
— Майка?
— Майка… Душа!
Она рассмеялась, заглушив тревожную скрипку. На всякий случай Рябинин тоже хохотнул.
— Кто же продырявил твою душу, Серёжа?
— Шерше ля ви.
Она смотрела на него, притушив необидную улыбку.
— Я хотел сказать, се ля фам.
Он хотел сказать по-французски «ищи женщину». Но два стакана крепкого вина, принятые им впервые, так соединили «шерше ля фам» и «се ля ви», что расцепить их он никак не мог.
— Я пришёл поговорить о любви, — решился он.
— А ты её… знал?
— Подозреваешь меня?
— В чём, Серёжа?
— В молокососности.
— Я только спросила.
И ему захотелось быть мужественным; ему захотелось походить на тех широкоплечих и раскованных парней, которые не мучались проблемами любви, а решали их скоро и практически.
— Любовь — это секс.
Она беспомощно вскинула руку и попробовала смахнуть тень со лба.
— Поэтому любовь есть материальная потребность человека, как пища и жильё, — ринулся он углублять вопрос.
— Серёжа, любовь идеальна.
— Но она вытекает из секса.
— Тогда цена ей грош в базарный день, Серёжа.
Последние слова как-то отрезвили его. Он вдруг увидел обиженный излом всегда весёлых и крепких её губ, увидел карие глаза, забранные отчуждённой дымкой, и воспринял её терпеливый тон, каким говорят с детьми и пьяными. Да он же обидел её, дурень…
— Я найду алмаз и подарю тебе, — клятвенно выпалил Рябинин.
— Большой? — Маша несмело улыбнулась, отстраняя обиду.
— В пятьдесят каратов, — такой вес счёл он достойным её.
— Серёжа, английской принцессе подарили розовый алмаз в пятьдесят четыре карата.
— Тогда я найду в пятьдесят пять, — и ему захотелось добавить «только не розовый», ибо этот цвет вызвал в нём вдруг лёгкое отвращение.
— Серёжа, императрице Елизавете Петровне русское купечество преподнесло на золотом блюде бриллиант в пятьдесят шесть каратов.
— А я найду в шестьдесят.
— Серёжа, граф Орлов преподнёс Екатерине Второй бриллиант в сто девяносто пять каратов.
— А я в двести.
— Серёжа, английской королеве подарили бриллиант «Великий Могол» в двести семьдесят девять каратов, который англичане похитили в Индии.
— А я найду в триста!
— Серёжа, но ведь я не английская королева.
— Ты лучше! — крикнул Рябинин, видимо, на весь лагерь, и выскочил из палатки, чтобы бродить всю ночь по окрестным сопкам и размышлять, объяснился ли он в любви или нет…
Жанна посмотрела на часики и тревожно сдвинула брови… Он удивился ему бы надо следить за временем. Она подняла взгляд, в котором Рябинин усмотрел нетерпение. Тогда в его мозгу как-то сомкнулись разрозненные факты — неожиданность её прихода, претензия на родственность, ждущий взгляд… Нет, она пришла не о муже рассказать и не о любви поговорить.
— Жанна, у вас ко мне дело?
Она встрепенулась, прикрыв улыбкой выдавшую её суету.
— Сергей Георгиевич, мне нужен юридический совет…
— Вероятно, по поводу мужа?
— Нет-нет. Вернее, не мне, а моей подруге.
— Ну, если она человек достойный, — улыбнулся Рябинин, ещё не поняв этого внезапного перехода к подруге.
— А недостойному не поможете? — улыбнулась она какой-то приклеенной улыбкой.
— Помогать хочется людям хорошим. Если она грымза и мещанка…
Улыбка отклеилась, словно Жанна её сбросила удивлёнными губами.
— Не понимаю вашего жаргона, Сергей Георгиевич.
— Грымзу-то?
— Нет, мещанку, Вы уже несколько раз употребили это слово.
— А вам оно непонятно?
— Это слово из лексикона девятнадцатого века.
— Мещанство-то живо и в нашем веке.
— Ах да: отдельные квартиры, полированные гарнитуры и личные автомобили.
Жанна заговорщически понизила голос, а улыбка, как ему казалось, отклеенно повисла на незримых ниточках внизу, у подбородка. Теперь Рябинин знал, что пришла она по делу и что он ей нужен. Не за разговорами пришла. И всё-таки она срывалась, вступая в ненужную ей перепалку, — так велико было неприятие рябининских взглядов.
— Вы забыли дачи, — подсказал он.
— Тогда, Сергей Георгиевич, все мещане.
— За всех не расписывайтесь.
— Ну, кроме вас.
— И вас, — улыбнулся он.
— Я всю жизнь мечтаю о бежевом автомобиле, сиреневой даче и белой яхте. Мещанка, да?
— Ага, — не моргнул он глазом.
— Потому что хочу жить хорошо?
— Потому что мечтаете о вещах.
— А о них и помечтать нельзя?
— Мечтают о любви, о счастье… А о шмутках…
— Сергей Георгиевич, да вы протрите… — она споткнулась, но Рябинин знал, что ему надо протереть. — Да вы откройте газету! Планы, совещания, постановления, заседания Совета Министров — и все про вещи для людей. Я и сама работаю над бытовыми холодильниками.
— Дело ведь не в вещах. Мещанин ценит материальное выше духовного.
— Сергей Георгиевич, разве вы не знаете, что материальное первично, а духовное вторично?
Она спросила без иронии, серьёзно, словно уличила его в неграмотности. И Рябинин опять начал злиться, узнавая в ней подосланную представительницу вселикого мещанского клана; и сразу поверил ей, что она бесповоротная мещанка, будто до этого ещё сомневался, — только они умели приспособить любую философию для кухонных нужд, как привинтить колесо к своей машине или приколотить доску к своей даче.
Рябинин вскочил, чтобы сжечь ненужную злость хоть в каком-то движении. И повернулся к окну, к морозной зиме…
Ясного неба как не бывало. Крупные снежинки опять накрывали город хлопковой редкой сеткой. Они падали лениво, обессиленно. Только у его окна, влекомые наземным потоком воздуха, снежинки взмывали по стене ввысь, и казалось, что снег идёт от земли к небу.
— Мещан высматриваете? — кольнул его в спину ехидный голосок.
— Уже высмотрел.
— Может, покажете?
— Идите сюда.
Он не слышал её шагов, но она была рядом: томно пахнуло французскими духами и каменно скрипнула слишком тугая нитка кораллов.
— Видите девушку в синем пальто?
— Мещанка?
— Ага.
— На спине ярлык?
— Нет, в руке зонтик.
— Потому что красивый, японский?
— Нет, потому что из атмосферы, из космоса опустилась огромная снежинка безупречной чистоты и формы. И села ей на лицо, как собака коснулась влажным носом. А девица — зонтиком её…
Он оставил окно и сел. Вернулась на свой стул и Жанна, глубоко и сердито вздохнув. Рябинин ответил на её вздох запоздалым возражением:
— От первичной материи до вторичного духа надо ещё подняться…
— А не поднялась, то я хуже?
— Да, хуже. Потому что вы будете жить в мире тряпок и гарнитуров, а не в мире человеческих отношений.
— Ну и пусть!
— Пусть? Вы согласны, чтобы вас ценили наравне с полированным шкафом?
Жанна мимолётно задумалась — выбил он кирпичик из её плотной кладки.
— Можно любить и вещи, и людей, — заделала она брешь.
— Так не бывает.
— Ах, откуда вы знаете, бывает, не бывает… Ваши любимые высокие понятия распадаются на элементики.
— Какие элементики?
— Счастье возьмите. Оно сделано из творческой работы, интересного образа жизни, материальной свободы… А они в свою очередь состоят из высокого заработка, удобной квартиры, хорошего питания, семейного уюта… Что, не так?
Рябинин не знал, на что распадаются великие понятия, — ему надо было подумать. Поэтому он не ответил, успев лишь заметить, что она сбила его с накатанной логики. Не глупа, с дураком не задумаешься. А Жанна ринулась вперёд, поощрённая его заминкой.
— Духовное, материальное… Нету между ними рва, Сергей Георгиевич. Вам не приходило в голову, что автомобиль, дача и тот же ковёр радуют душу? Получается, что промышленность работает не только на материальные потребности, но и на духовные. Не так?
Теперь она ответа ждала, теперь ему думать было некогда.
— Так. Только при виде ковра подобная душа не радуется, а благоговеет. Мещанство — это вроде религии.
— О, ещё не легче. Выходит, я не просто хочу бежевую машину, а молюсь?
— Да, креститесь.
— Какому же богу?
— Угадайте.
Она скорчила милую гримаску, снизойдя до его детской игры. Но Рябинин насупленно ждал, назовёт ли она своего бога.
— Не знаю.
— Ну как же! — деланно оживился он. — Если человек любит вещи больше людей, то кто его бог?
— Ах да, вещи.
— Нет, вещи лишь его представители, вроде священников. Ими бог действует на бледное воображение — может поразить автомобилем, ослепить люстрой, ошарашить дублёнкой, обалдить дачей, закостенить цветным телевизором…
— Меня он обалдил беленькой шубкой, — радостно подтвердила Жанна, решив, что рябининский бог парень весёлый и нужный.
