Внезапно Плиний замер и прикрыл глаза, словно к чему-то прислушиваясь.
– Что с тобой, Мануэль?
– Не оборачивайтесь… Слышите?
– Что?
– Кто-то сзади шаркает ногами.
– …Слышу. Что тебе далось это шарканье?
– Где-то совсем рядом. Ну ладно, пойдемте.
Они неторопливо двинулись дальше, внимательно прислушиваясь к шагам позади, уже не замечая собственных теней и вообще ничего вокруг.
– По-твоему, Мануэль, тогда на кладбище и сейчас шаркает ногами один и тот же человек?
– Не убежден, но, судя по звуку, похоже на то.
– Он преследует нас?
– Во всяком случае, идет следом.
– Ты думаешь, он хочет поговорить с нами?
– Я этого не утверждаю.
– Хочешь, я оглянусь?
– Нет, нет, не надо. Пойдемте потише, может быть, он нас нагонит.
Шарканье явно приближалось и становилось отчетливее.
– Интересно, кто бы это мог быть?
– Не могу припомнить никого в городе, кто бы так шаркал.
Они прошли еще немного и, когда шарканье, казалось, почти настигло их, вдруг перестали его слышать.
– Может быть, он повернул назад? – тихо спросил дон Лотарио.
И тут чья-то длинная тень коснулась их пяток. Плиний и дон Лотарио молча прошли еще несколько шагов. Тень прошмыгнула у них под ногами.
– Добрый вечер вам и вашему спутнику, Мануэль.
Это был Доминго Паскуаль. Плосконосый до уродства, с тонкими, как щелки, губами, в берете, низко надвинутом на лоб, и преогромным животом.
– А, Доминго! Каким ветром тебя занесло в эту глушь?
– Я стоял у киоска на Пасео дель Оспиталь и вдруг вижу, вы идете. Дай, думаю, догоню их и расскажу про голоса на кладбище.
Плиний и дон Лотарио переглянулись.
– Какие голоса?
– Да о передачах по радио.
– Ты был на кладбище, когда мы туда ходили?
– Был.
– И знаешь, в чем дело?
– Конечно, только я и знаю. А как увидел, что началась такая заварушка, сразу решил: пойду расскажу все Мануэлю, чтобы не ломал себе голову.
Доминго замолчал, вероятно размышляя, с чего начать. И тут снова, как бы предваряя его рассказ, послышалось шарканье ног по мелкому гравию бульвара.
Дон Лотарио украдкой взглянул на Плиния, едва сдерживая душивший его смех.
– Говори же, я слушаю.
– Видите ли, голоса, которые раздаются на кладбище, идут от включенного приемничка, засунутого в гроб Сеспеде «Красному» его дружком.
– Сеспеде «Красному»?
– Да, Мануэль, тому, который при республике был членом городского совета, а потом сидел в тюрьме за то, что служил советником при Урбано.
– Да, да, помню, младший из семейства Сеспедов.
– Он самый.
– И ему в гроб засунули приемник, настроенный на волну «Свободной Испании»?
– Точно. Он слушал его каждую ночь до самой своей смерти. Все надеялся, что с минуту на минуту Франко умрет и дон Урбано снова станет алькальдом, а сам он – членом муниципального совета… И вот, когда он умер, его дружку стало жаль, что Сеспеда не дождался этого часа, и, перед тем как должны были закрыть гроб, взял с тумбочки маленький транзистор и сунул ему в ноги.
– Кто же этот дружок?
– Не могу сказать. Сами понимаете. Я сообщил вам, как начальнику муниципальной гвардии, то, что знаю, но выдавать никого не стану. Это была всего-навсего шутка.
– Большое спасибо, Доминго. Может быть, теперь нам удастся утихомирить истериков и они оставят в покое алькальда.
Разговор оборвался. Они по-прежнему шли по бульвару. Доминго Паскуаль молчал и больше не шаркал ногами, а, напротив, высоко и легко поднимал их.
Когда все трое поравнялись с автобусной станцией, намереваясь свернуть, Доминго Паскуаль вдруг остановился и, низко опустив голову, сунул в рот палец, словно призадумался.
– О чем думаешь, Доминго?
– Ни о чем. Я все сказал, а теперь пойду.
– Еще раз большое спасибо.
– Не за что. До свидания.
И он направился в сторону Сан-Исидора.
Плиний и дон Лотарио переглянулись. Лица их отражали умиротворение.
– Странный он человек.
– И уродлив до ужаса. При этом бездельник, каких свет не видывал. Вечно что-то вынюхивает, шныряя по городу… Удивительно, что до сих пор я ни разу не замечал, что он шаркает ногами. А вы?
– Пожалуй…
– …Скорее всего он начинает шаркать ногами перед тем, как собирается о чем-то рассказать.
Было уже больше десяти часов, когда дон Лотарио распрощался с Плинием возле его дома. Едва Мануэль закрыл за собой входную дверь, как кто-то позвонил с улицы, и он снова отпер ее. При свете лампочки, освещавшей крыльцо, он увидел Сару – учительницу. Она уже больше двух лет работала у них в городе, но Мануэль был едва с ней знаком.
– Извините, Мануэль, за мое позднее вторжение, но обстоятельства сложились так, что мы можем быть полезны друг другу.
– Входите, входите, – пригласил Плиний, не очень-то хорошо понимая, зачем ей понадобился.
Поскольку жена и дочь находились в гостиной, откуда доносились звуки телевизора, Плиний провел гостью в столовую, где обедали только по праздникам. Здесь повсюду лежали свадебные подарки, и Мануэлю пришлось освободить место, чтобы усадить девушку.
Не успели они заговорить, как в дверь заглянула Грегория. Женщины поздоровались, но жена Мануэля, увидев, что гостья не принесла подарка, сразу потеряла к ней всякий интерес и удалилась.
Саре еще не было тридцати, и, хотя она старалась держаться степенно, темперамент так и бурлил в ней, о чем свидетельствовали ее живые глаза, энергичные движения и та животворная сила, которая так и била из нее ключом. Сара привлекала не красотой, а своей манерой говорить, смотреть, жестикулировать, двигаться.
– Чем могу быть вам полезен, сеньора?
– Не столько вы мне, сколько я вам, – ответила она и широко улыбнулась, обнажая свои белоснежные зубы.
Но тут же лицо ее омрачилось. Она поведала Плинию свою печальную, почти драматическую историю. По тому, как она говорила, по ее тону можно было подумать, что речь идет совсем не о ней… И лишь когда девушка произносила имя дона Антонио, глаза ее становились грустными, а в голосе начинала звучать едва заметная дрожь.
Сара в несколько минут обрисовала ему всю картину. Договорив до конца, она облегченно вздохнула и посмотрела на комиссара, улыбнувшись нежной, доверчивой улыбкой.
– Так, ясно, – сказал Плиний. – Я благодарен вам за то, что вы пришли… Возможно, инспектору общего полицейского корпуса, который официально занимается расследованием, захочется поговорить с вами. Ведь мне придется рассказать ему о нашей беседе.
– Понимаю, Мануэль, но мне будет очень тяжело еще раз рассказывать об этом. Если бы вы помогли мне избежать этого разговора, я была бы вам признательна… Подумайте о моем положении, о моем будущем.
Плиний проводил Сару до крыльца, пожал ей на прощанье руку и остался стоять там, глядя, как она легкой походкой переходила на другую сторону улицы, направляясь к своей машине.
Затем Плиний озабоченно поскреб пальцем в затылке и направился в гостиную, где с нетерпеливым любопытством его ждали жена и дочь за накрытым к ужину столом.
– Что ей так срочно понадобилось от тебя в такой поздний час?
– Ни за что не догадаетесь.
– Я сказала маме, что она, наверное, приходила сообщить о намерении всех учительниц нашего города пойти к губернатору с требованием вернуть тебе прежние права.
– Ничего подобного.
Грегория подала мужу чесночный суп.
– Скажи-ка, Альфонса, – спросил он у дочери, принимаясь за еду, – ты когда-нибудь слышала, что у этой сеньориты есть жених?
– Нет, я всегда видела ее только в обществе матери и сестры.
– А между тем вот уже больше года у нее есть самый настоящий жених… И притом всем хорошо известный.
– Да ну!
– В таком случае, отец, она держала это в большой тайне.
– В полнейшей.
– Так говори же, кто он. Не тяни.
– Ее женихом был и – кто знает? – может, все еще есть дон Антонио, пропавший доктор.
– Неужели?!
– Женихом, чтобы жениться или только на ночь?
– Чтобы жениться, Грегория… если, конечно, верить словам учительницы.
– И когда же они встречались?
– Два раза в неделю после двух часов ночи.
– Подумать только!
– По-твоему, Мануэль, такие встречи нормальны для жениха и невесты?
– То же самое спросил у нее и я, только в более Деликатной форме. Но она ответила, что дон Антонио порядочный человек и очень скромный. Он не хотел, чтобы кто-нибудь знал об их встречах до свадьбы… Говорил, что не умеет быть женихом. А свидания всегда проходили в присутствии ее матери и сестры. Судя по словам Сары, дон Антонио соблюдал все формальности получше самого судьи и никогда не позволил бы себе ничего плохого по отношению к ней.
– Ты повторяешь ее слова.
– Не надо дурно думать о людях, мама. Почему это не может быть правдой? Никто не сомневается в порядочности дона Антонио.
Альфонса слегка приглушила звук телевизора.
