12
Ученые-юристы утверждают, что закон всегда нравствен. Посадил бы я такого ученого на свое место и велел бы вызвать повесткой мужа Кутерниковой и спросить его, не он ли украл бриллиант у собственной жены? И сына спросить, не он ли выковырнул драгоценный камешек из перстня родной матери? А ведь мне пришлось допрашивать приятеля мужа и двух приятелей сына, подругу Кутерниковой и одну из соседок, трех сослуживцев отца потерпевшей, а также некоего дядю Володю, приходившего чинить холодильник. Допрашивал, уверенный, что все эти люди непричастны; допрашивал, плутая взглядом по углам кабинета. Тогда зачем же их тревожил, отрывая от дел и унижая вопросами? Только для проверяющего, ибо любой прокурор укажет на неполноту следствия и велит его восполнить.
Газеты пишут про обюрокрачивание государственного аппарата. Кто бы написал про обюрокрачивание и обумаживание следственного процесса? Скажем, криминалистика обязывает работать по версиям, которых может быть до десятка. Вот и работаешь, допрашиваешь толпы людей и даешь формальные задания милиции, подшиваешь том за томом, хотя уверен лишь в одной версии, которая в конце концов и окажется правильной.
Я смотрел сквозь стекло, отыскивая на чем бы отдохнуть взгляду. На усатых троллейбусах, на жухлом асфальте, на давно не крашенных домах или на джинсовых девицах? Тогда я поднял взгляд в небо, уже начавшее сгущать свою вечернюю синеву, и увидел натуральную природу, чистую, глубокую, даже самолетами сейчас не тронутую – лишь блеклый месяц набирал силу. К ночи он разгорится. Почему наш мир зовут подлунным, а не подсолнечным, коли живем мы под солнцем? Или солнце далеко, а луна близко?
На столе зазвонил телефон – уже по-вечернему, как-то не служебно. Я нехотя снял трубку.
– Да.
– Сергей Георгиевич, зайдите, – услышал я вполне служебный голос прокурора района.
А я уж было подумал, что ошибся в своих прогнозах и Прокопов про бриллиант забыл…
Кабинет светился всеми огнями: и люстра под потолком работала пятью рожками, и круглая настольная лампа горела, как шаровая молния. Юрий Александрович сидел за своим широченным столом деловито, походя на какого-нибудь западного менеджера или главу фирмы. Ему бы компьютер.
– Садитесь, Сергей Георгиевич. Доложите о деле Кутерниковой.
– Завтра прекращаю.
– Почему?
– За отсутствием состава преступления.
– Разве бриллиант нашелся? – спросил Прокопов, добавив в голос чуть-чуть бриллиантовой крепости.
Я пересказал версию Смиритского.
– Вы се проверили?
– Химики подтверждают, что в соде алмазы растворяются.
– Экспертизу сделали?
– Нет.
– Почему?
– Химикам нужно знать размер ячеек в сетке, точный объем бриллианта, образец соды – этой пачки уже нет, – се концентрацию в воде, температуру воды, продолжительность пребывания перстня в растворе… Я могу им дать лишь размеры ячеек.
Прокурор молчал, обдумывая следующий вопрос, потому что худо разбирался в следствии. Я же знал этот его вопрос, посему решил помочь; но поскольку знал и ответ, то вышло так, что ответ вырвался вперед вопроса:
– Юрий Александрович, а вы санкцию бы дали?
– Разумеется, – сразу ответил он, спохватившись в следующую секунду: – Вы имеете в виду обыск у Смиритского?
– Да. Но тогда для объективности нужно сделать обыск и у ни в чем не повинных людей.
– Скандал, – согласился прокурор, но тут же добавил: – А если «расколоть» этого Смиритского? Вы же, Сергей Георгиевич, слывете мастером допроса.
– Журналистский подход, – усмехнулся я.
– В каком смысле?
– Когда на человека психически давят и добиваются признания, то журналисты объясняют это злой волей следователя.
– А чем надо объяснять?
– Уверенностью следователя, что перед ним преступник.
– Хотите сказать, что не уверены в виновности Смиритского?
– Его версия имеет право на существование.
Конечно, я мог бы сказать прокурору, что делать обыск у Смиритского бесполезно, ибо он сообразит держать бриллиант в другом месте; что Смиритский не тот человек, которого можно «расколоть» психологическим измором; что сама потерпевшая ведет себя неуверенно, а в суде и вообще может подтвердить растворение камня… Правда, я мог сказать, что в зрачках Смиритского, в их туннельной глубине блеснуло торжество от выигранной победы. Но Прокопова интересовали не тонкости, а процессуальная суть.
– Сергей Георгиевич, где же ваша интуиция? – ухмыльнулся прокурор с неожиданной откровенностью.
– Юрий Александрович, говорят, что Петр I, встретив умного человека, целовал его в голову.
– К чему вы это сказали? – он как-то распрямил плечи, словно я предложил ему сыграть в теннис или пойти на дискотеку.
– К слову.
Стол оказался слишком широк, чтобы можно было увидеть агатовое пятнышко в его правом глазу, но я знал, что оно нацелено точно в мою переносицу. Но что делают годы? Если в молодости у меня с человеком не совпадала хотя бы одна мысль, я считал его своим врагом; если теперь совпадает хотя бы одна мысль, я считаю его почти другом.
Прокопов вдруг поднялся с такой обаятельной улыбкой, словно за моей спиной оказалась красавица. Он выключил верхний свет, прошелся по кабинету и сел за маленький столик напротив меня так близко, что я увидел агатовое бельмецо – оно вроде бы улыбалось вместе с хозяином и поэтому никуда не целилось.
– Сергей Георгиевич, нам вместе работать, делить нечего… Давайте поговорим откровенно.
Вот к чему этот интим. Так делают никудышные следователи, перестают орать, откладывают в сторону все протоколы, снимают галстук, достают сигареты и подсаживаются к преступнику для откровенной беседы.
– Сергей Георгиевич, давайте пообщаемся на равных…
– На равных не могу, Юрий Александрович.
– Почему не можете?
– Чтобы общаться на равных, нужно быть равным.
– Да вы забудьте, что я прокурор района.
– Я не про должности.
– Сергей Георгиевич, вы юрист, и я юрист…
– Ну, какой же вы юрист? У меня двадцать лет следственного стажа, а у вас без году неделя.
– Мы оба окончили один факультет…
– Да по-разному. Вы аккуратно ходили на лекции и писали конспекты. А я заочно, после работы, урывками, впроголодь…
– Сергей Георгиевич, теперь это неважно, как мы учились и что мы делали раньше…
– Раньше вы ничего не делали – после университета сразу в прокуратуру. А я десять лет кем только не работал: шурфовщиком, техником, истопником… Я даже в колхозе мальчишкой вкалывал. Какое же меж нами равенство?
– Но сейчас мы сидим в одной прокуратуре…
– Вы-то сидите, – перебил я, – и, кроме нашего города да черноморских курортов, нигде не бывали. А мне довелось чуть ли не пешком исходить Дальний Восток и Казахстан, Новгородскую и Псковскую области… Вы, русский человек, небось и деревни русской не видели? Какое же равенство, Юрий Александрович?
– Не забудьте еще, что у нас разные костюмы, – усмехнулся он.
– И не забуду, что у вас собственный автомобиль, подаренный папой. А у меня нет папы, да я бы никогда и не принял такой подарок. Кстати, квартиру вам тоже выменял папа, а мы с женой пять или шесть лет ездили в экспедиции, скопили и построили кооперативную. Какое же равенство, Юрий Александрович?
– Пещерные взгляды, – буркнул прокурор, вставая.
– Мы с женой прожили почти тридцать лет, дочку вырастили. А вы даже не женаты.
– Ну и что?
– Выходит, не любили, не страдали. Какое же равенство, Юрий Александрович?
Он включил большой свет и сел на свое прокурорское место. Интим кончился – осталась лишь пустая тягучая пауза, которыми частенько оканчиваются все интимы.
– Сергей Георгиевич, наша прокуратура выделялась всегда дружбой и единомыслием.
– Худо.
– Дружба… худо?
– Единомыслие худо.
– Это почему же?
– При единомыслии нет прогресса.
– Уж не претендуете ли вы на роль инакомыслящего?
В последнее слово он вложил столько пренебрежения и даже гадливости, что я не удержался попретендовать.
– Юрий Александрович, инакомыслящие нужны сильнее, чем модельная обувь или пресловутые крабы.
– Кому?
– Обществу.
– Зачем же? – спросил Прокопов уже с долей скрытой тревоги.
– Инакомыслящие – это дрожжи прогресса.
Когда-то я прочел у Герцена: «Мы тратим, пропускаем сквозь пальцы лучшие минуты, как будто их и невесть сколько в запасе». Вот только не знаю, можно ли относить к моим лучшим минутам дежурства, очные ставки, допросы, писание бумаг, выезды на места происшествия или присутствие на вскрытии трупа? Или, скажем, осмотр одежды изнасилованной?
Мои и лучшие минуты, и худшие по-акульски сжирала работа.
