«Ищите, братцы, ищите, — подумал я. — В конце концов, морду Червякову разбили реальные отморозки с руками и ногами…»
Я не успел додумать эту гениальную мысль — по телу снова пробежала дрожь, от макушки до пяток. Я почти забыл, что у меня в сумке спрятано идеальное оружие и что я уже успел им воспользоваться. Интересно, найдется ли для меня статья в Уголовном кодексе?
Не думаю.
…Сколько времени, Миша? Ох, елки зеленые! Что-то душно стало… Нормально? Ну, это, наверно, только мне душно. Погоди, дай минутку…
Ф-фу, елы-палы!.. Что?.. Да черт его знает, стало иногда прихватывать что-то. Вот по утрам и ближе к вечеру — схватит за грудь, блин, даже страшновато становится. Говорят, последнее, что испытывают в своей жизни законченные инфарктники, — это жуткий страх. Правда?
Щас, погоди, пойдем дальше.
Саакян и Поречников зарубились не на шутку.
Профессор хорошо запомнил первый посыл: студент его к себе не подпускает и старается держаться подальше, поэтому он особо не домогался его и свой интерес явно не проявлял. Впрочем, Михаил чувствовал, что он для «магистра психологии» все еще актуален. Время от времени профессор провоцировал Мишу на небольшие философские споры.
Однажды, на четвертом курсе, после одной из лекций, задержавшись в аудитории, они поспорили на «очень отвлеченную тему» — относительно силы и ответственности.
— Если бы я вас не знал, то подумал бы, что вы смотрите кинокомиксы Марвела, — заметил Михаил, складывая тетради.
— Напрасно иронизируете, — парировал профессор. — Комиксы я не смотрю, я их читаю. Друзья привозят из Штатов оригинальные издания. Должен сказать, что это удовольствие совершенно иного рода, нежели просмотр громкого аттракциона в кинотеатре. Хотя, признаю, прозвучавшая в экранизации «Человека-паука» мысль о том, что размеры силы определяют и пределы ответственности, очень даже неплоха.
— Согласен. Только Александр Сергеевич Пушкин сформулировал это намного раньше, и у него это звучит более изящно: гений и злодейство несовместны.
— А вот с Пушкиным я бы поспорил! Ведь «гений» — это не отражение сути, это всего лишь степень. Ульянов-Ленин был гением, а был ли он при этом мерзавцем — вопрос десятый…
По мере того как они углублялись в эти схоластические дебри, Михаил замечал, что профессора раздражает иная точка зрения. На каждый более или менее успешный тезис Поречников находил свой, не менее весомый, и Саакян еще более распалялся.
«А он не любит спорщиков», — подумал Михаил, тут же вспомнив задним числом, как на своих лекциях или во время экзаменов профессор резко обрывал студента, когда тот пытался сформулировать что-то свое, отличное от прописанного в профессорских методичках.
Раньше это не особо бросалось ему в глаза, но в тот день, когда они сошлись в неравной схватке по поводу «силы и ответственности», Михаил почти физически ощутил профессорскую нетерпимость. Запах у нее был поганенький.
«А вы, однако, фрукт, дедуля!» — подумал Михаил, глядя ему прямо в глаза, и тут же получил сильный отлуп: «Ты даже не представляешь какой!»
Миша даже опешил. Они несколько мгновений молча смотрели друг на другу, и на этом спор закончился. В тот день они впервые зарубились на верхнем уровне, и Михаил наконец понял, с кем имеет дело.
Он понял, что от Саакяна надо держаться еще дальше . Шкаф профессора скелетами был забит под завязку.
…Я пристроился на ступеньках набережной нашей мелкой городской речушки — один как перст, обдуваемый всеми ветрами. За спиной у меня шумел фонтан детского сквера, слева по мосту проносились автомобили, а на противоположном берегу, до которого я мог бы доковылять вброд пешком за пару минут, шли строительные работы. Городские власти вели уплотнительную застройку, и ни одна ценная пядь земли в центре не могла остаться незамеченной.
Я сидел, курил и слушал унылое ворчание экскаваторов. Расстегнутая сумка с видеокамерой лежала у ног в метре от меня, бликующий объектив был нацелен в небо. Начался отсчет времени, отпущенного на принятие решения. Я должен был срочно — вот прямо здесь и сейчас! — прийти к какому-нибудь выводу относительно того, что произошло в последние двадцать четыре часа, и набросать план действий, зависящий от сделанных выводов. Знаешь, Мих, по жизни я всегда старался избегать подобных форс-мажоров, меня просто выводит из себя сама мысль, что на принятие какого-то важного решения могут отводиться минуты или даже секунды. Я привык думать долго, обгладывая до косточек различные варианты, я крайне медлителен в этом смысле. Но вот в этой ситуации я чувствовал, что ВРЕМЕНИ НЕТ СОВСЕМ!
Я ногой отодвинул сумку с камерой еще дальше от себя и уставился на нее так, будто это был чемодан с миллионом долларов, принадлежащий наркомафии. Взять хочется, но если хозяева тебя найдут — башку прострелят точно.
Совершенно очевидно, что в моих руках оказался артефакт. Это и возбуждало, и пугало одновременно. И еще царапало душу сожаление, что я не могу рассказать о своем приобретении какому-нибудь таблоиду. Вот Серега Косилов поступил мудро — он по-тихому скинул проблему мне, а я поступить аналогичным образом уже не мог. Если мой добрый друг-заика стал жертвой ужасного и мистического стечения обстоятельств, то я свои обстоятельства создал сам, сознательно и не без злого умысла. Булгаковской скидки за покаяние мне не выйдет.
Жалко ли мне Червякова? Кхм… я не знаю… С какой легкостью и даже игривостью мы в запале говорим что-нибудь вроде «Убил бы сволочь!», однако большинство из нас на самом деле люди вполне миролюбивые и сострадающие и убивают в худшем случае только мух на кухне. Лишь единицы способны претворить свои угрозы и тайные замыслы в жизнь — без всякой жалости и укоров совести.
Впрочем, мой случай особый. Я не знаю, убил ли я. И не могу понять, жаль ли мне жертву.
Я вытянул ногу, зацепил сумку за ремень и осторожно потянул на себя. Потом сунул руку внутрь, потрогал камеру. Она все еще была теплая, и я решил, что это теперь ее обычная «рабочая» температура. Пожалуй, имеет смысл повторить попытку связаться с Косиловым. Кстати, заодно задать несколько технических вопросов.
Я вытащил камеру из сумки и, положив на землю между ног, внимательно осмотрел. Это был «Панасоник» формата mini-DV с большим видоискателем и жидкокристаллическим монитором. Аппарат можно было носить на плече, ставить на штатив, таскать почти у самой земли — короче, по-всякому. Я видел такие у телевизионных операторов на выезде. Стоил такой аппарат, по словам Косилова, три штуки баксов.
Я нащупал на боку аппарата кнопку, открывающую кассетный блок. Камера издала пару забавных пиликающих звуков, как на железнодорожном вокзале перед объявлением посадки на поезд, и выплюнула мини-кассету. Я долго смотрел на ее торец, боясь прикоснуться. А что, если вдруг?..
«Да ну, черт, не все ли равно?! Ты уже держишь камеру в руках !»
Я вытащил кассету, просмотрел остаток ленты. Серега не упоминал, менял ли он кассету с того момента, когда сбросил на диск материал о похоронах депутата Колыванова. В любом случае выходит, что на ней записаны последние убийства, «совершенные» Косиловым. Пленки оставалось еще минут на 20–25, значит… кхм, значит, при желании я мог бы увидеть, как камера убивала «хаммер», косиловскую кошку и еще кого-то, о ком Серега не упоминал. Вот только особого желания смотреть все это я не испытывал.
Колыванов, Колыванов, Колыванов. Что же ты сделал с этим «Панасоником»?
Я сунул кассету обратно, камера плавно и с тем же пиликаньем ее заглотила. Все, она готова работать дальше.
Я посмотрел на противоположный берег речушки. Экскаваторы расчищали площадку под будущие элитные многоэтажки. Еще раньше на этом месте рабочие выкорчевали все деревья, испоганив вполне живописный берег. Скоро в двадцати метрах от воды будет стоять новый квартал. Что ж, долой самобичевание и самокопание, даешь квадратные метры любой ценой!
Ну не гады, а?!
Я навел объектив на стройплощадку, поймал на дисплее одну из грязных ворчащих машин. «Наехал» зуммером. В кабине сидел молодой парень в коричневом комбинезоне, загорелый, вспотевший и какой-то даже счастливый. Он ловко орудовал рычагами и улыбался. Чего ты скалишься, урод? Скоро твоим детям гулять будет негде — останется один асфальт и тротуарная плитка…
Я усмехнулся сам себе. Пламенный борец за справедливость. Боже, какой бред!
Мой большой палец завис над красной кнопкой с короткой и угрожающей надписью «rec». Камера стала нагреваться сильнее. Мне показалось даже, что я чувствую ее вибрацию, как у бритвенного станка с батарейкой в рукоятке. И еще я ощущал дичайший, просто невообразимый азарт, возбуждение, сравнимое с сексуальным, страх и какое-то дурацкое чувство триумфа. Леонардо Ди Каприо, стоящий на носу «Титаника» и вопящий «Я — властелин мира!», просто дитя неразумное по сравнению со мной.
