Когда Леденцов поравнялся с баней, Катунцев вдруг присел на случайную скамейку. Инспектор скорым взглядом поискал угол, столб, куст или, в конце концов, яму, но спрятаться было негде. Оставалась баня, откуда Катунцева не увидишь. Леденцов повернулся к нему спиной и стал изучать распаренных людей, выходящих из бани, — допустим, он ханыга, жаждущий кружки пива.
Девушки даже после бани оставались симпатичными. У одной, в платочке, похожей на только что сваренную свёколку, он любезно спросил:
— Как помылись?
Она щёлкнула зонтиком — оказывается, уже закрапало — и удивлённо повела ненакрашенной бровкой:
— Знакомитесь у бани?
— Мне хочется увидеть девушку натуральную, ненакрашенную.
— Мы с вами похожи. Только я хожу в Академию наук, мне хочется увидеть непьющего и неглупого.
Леденцов скосил взгляд за плечо — зелёная спина удалялась.
— Спасибо за внимание и с лёгким паром, — попрощался он уже на ходу.
Дальнейший путь Катунцева инспектор знал. Теперь тот будет забирать вправо и вправо, пока не придёт туда, куда уже приходил трижды, — теперь недалеко. Но дождик частым и белёсым туманом застелил даль улицы и неближние дома; дождик уже ощутимой водой окропил лицо и увлажнил костюм, который и в мокром состоянии не потерял своего цвета давно не метённого асфальта. Леденцов убыстрил шаг, чтобы согреться. Теперь недалеко — лишь бы не останавливался.
У стадиона Катунцев подошёл к табачному ларьку, шаря в кармане. Инспектор проворно вжался в группу спортсменов.
— Товарищ, вы тоже лучник? — сурово вопросил двухметровый парень.
— Что вы, ребята, я люблю чеснок.
Леденцов уже шёл за уходящей зелёной фигурой, которая медленно темнела от воды; шёл за этим — или вместе с этим — тонкоструйным дождём, пузырившим вчерашние лужи.
Как и предполагал инспектор, Катунцев дважды свернул направо и вышел к новостройкам — группке уже заселённых домов, стоявших посреди изрытого поля. К ним вела бетонная дорога для машин и асфальтовая дорожка для пешеходов, обсаженная молодыми тополями. Катунцев постоял тут долгих пять минут, что-то высматривая, ему лишь известное, — и повернул обратно. Инспектор знал, что теперь он сядет в троллейбус и вернётся на работу.
Дождь, словно догадавшись о конце этой слежки, хлынул неосенним ливнем. Сразу и окончательно промокнув, Леденцов прыгнул в троллейбус, идущий вслед за тем, который увёз Катунцева…
Кабинет Петельникова обдал его светом и теплом — уже начали протапливать.
— У вас, как в Сочах, товарищ капитан, — выдавили заколодившие губы.
— Лейтенант, вы не годны для работы в уголовном розыске.
— Я выполнил задание, товарищ капитан.
— Неужели ты не мог найти девушку с зонтиком?
— Обременила бы…
— Видóк, начальник парижской тайной полиции, был крупный прохвост, но отменный сыщик. Однажды он с агентами наблюдал за домом. Простояв день, агенты так замёрзли, что все ушли. А Видок отыскал кучу навоза, закопался в неё, согрелся, довёл наблюдение до конца и поймал преступника.
— Я навозу не нашёл, товарищ капитан, — отстучал зубами Леденцов.
Петельников снял с плитки фырчащий чайник, налил в большую фаянсовую кружку раскалённого чая и протянул инспектору:
— Пей и сходи к ребятам, переоденься.
Леденцов зажмурился, постоял не дыша и выпил осторожно, как живую воду.
— Спасибо, товарищ капитан. Разрешите всё-таки доложить… Маршрут у него другой, но цель та же.
Петельников расстегнул карту микрорайона, где три красные стрелы вонзались в одну точку. Леденцов показал четвёртый путь — на карту легла и четвёртая красная стрела.
— Сколько там домов? — спросил Петельников.
— Штук десять.
— Зачем же он туда ходит?
— Кого-то ищет, товарищ капитан.
— А кого?
— Мы не знаем, — чуть было не икнул Леденцов, потому что коньяк погнал уже горячую кровь к горлу…
— Мы не знаем и поэтому не опознаём, но есть человек, который может опознать.
— Кто, товарищ капитан?
— Иветта Максимова.
Из дневника следователя.
Почти всё воскресенье Иринка просидела на диване с книжкой, беззвучно шевеля губами. Не звонила, не липла к телевизору, не ходила на улицу… И вдруг закрыла книжку, упала лицом в валик дивана и расплакалась.
— Что с тобой? — испугался я.
— Собачку жалко…
Тургенев, «Муму». Задали внеклассное чтение. Я поднял Иринку и вытер слёзы, прекрасные слёзы в её жизни…
В понедельник перед сном я вспомнил:
— Спрашивали про Муму?
— Ага, троечка, — хмуро отозвалась она.
— Почему же?
— Я про Муму поняла, а про Герасима не поняла.
Разве можно ставить школьнице тройку за непонимание рассказа, над которым она плакала?
Бабье лето кончилось в одну ночь — утро проснулось уже осенью. Самая что ни на есть осенняя погода. Мелкий дождь сёк проспект, как метель. Порывы сильного ветра бросали капли на стены домов, разбивая их в белёсую пыль. Тополя гудели недовольно, как гигантские растрёпанные шмели, но листву держали. Так ведь ещё и не октябрь.
Он чуть приоткрыл форточку — студёный воздух, очищенный ветром, дождём и тополями, потёк в щель. Рябинин прильнул к ней, как к ведру с колодезной водой.
И потерялся, следя за убегающей мыслью…
…Осенью воздух мы пьём, зимой дышим, летом вдыхаем, а весной им задыхаемся…
В дверь постучали.
— Войдите!
Иветта Семёновна Максимова вошла в кабинет, подобно втекающему осеннему воздуху, — свеженькая, с проступившим румянцем, с запахом холода и духов «Нефертити». Она улыбнулась следователю, как старому знакомому:
— Здравствуйте. Я пришла…
— Здравствуйте. Что-нибудь вспомнили?
— Да-да.
Они сели к столу с разных сторон и посмотрели друг на друга нетерпеливыми взглядами — она от желания обрадовать следователя, а он от желания получить информацию.
— Что-нибудь о машине? — попытался угадать Рябинин.
— Нет, о её внешности.
Сожалеющая мысль о том, что автомобиль не найти, коли в городе их тысячи, шмыгнула в радостном ожидании — внешность преступницы важней автомобиля.
— Слушаю, — он поправил очки и глянул на пишущую машинку, словно та могла уйти, не дождавшись её показаний.
— Ага… У неё серые короткие волосы.
— Вы говорили, что она в берете…
— Да, в берете, а из-под него торчат короткие серые волосы. И такая стрижка, рубленая…
— Какая?
— Ага, будто она стриглась не в парикмахерской, а так, у знакомой.
Рябинин заложил чистый бланк, и его пальцы, несомые радостью, выстукали строчки не хуже заправской машинистки. На последний удар губы свидетельницы сразу же отозвались своим «ага»:
— Ага, лицо у неё грубое, какое-то землистое. Похожее на плакаты.
— На какие плакаты?
— На медицинские, когда рисуют какую-нибудь холеру в образе женщины.
— Подробнее, пожалуйста.
— Ага… Нос длинный и острый. Лоб узкий, скошенный. Глаза блестят, как у пьяной.
Рябинин печатал — с такими приметами уголовный розыск найдёт её за день.
— Ага, у неё на кисти руки наколка.
— Что изображено?
— Не рассмотрела, но вроде бы гроб или крест.
Неприятное чувство, предшествующее гастритной боли, затлело в желудке. Неужели рецидивистка? Уголовный розыск перекрывал железнодорожные и автобусные вокзалы. А если они вдвоём и у них своя машина… Неужели гастролёрша?
— Ага, и у неё золотая фикса.
Рябинин оторвался от букв, задетый недоброй догадкой. Круглое и миловидное лицо свидетельницы, гипсовое ночью, теперь горело каким-то истошным жаром. Она радостно смотрела на следователя, готовая ответить на любой его вопрос.
— А не заметили, был ли у неё в рукаве кастет?
Она думала миг, она даже «ага» потеряла.
— Что-то там блеснуло…
— Под кофтой пистолета не заметили?
— Да-да, одежда топорщилась.
— А хвостик? — тихо выдохнул он.
— Какой хвостик? — понизила голос и она.
— Маленький, как у ведьмы.
Она замешкалась от необычности вопроса, но её сознание работало. Рябинин видел, как она тужится, выискивая ответ. Он ждал, удивлённый.
— Вы… в переносном смысле?
— Нет, в прямом.
— Хвостика не заметила…
Здравый смысл остановил её. Но она не спохватилась, не рассмеялась и даже ответила уклончиво — не заметила; хвост, может быть, и торчал, но она не заметила.
— Иветта Семёновна, а вы всё это выдумали.
— Ага… Что я выдумала?
— Внешность преступницы.
— Зачем мне это нужно? — удивилась она.
— Не знаю. Ну, например, чтобы загладить свою моральную вину, вы захотели угодить следствию.
Она приоткрыла рот и отпрянула от стола, от машинки, от следователя.
