— …и он сбился, — продолжала мама, отрешенно глядя на портрет в черной рамке, стоявший перед ней на столе.
— Но почему?
Мама ответила не сразу:
— Мы никогда не рассказывали тебе всего. Думали, когда подрастешь… Или лучше бы тебе этого никогда не узнать. Такие вещи очень портят жизнь в наше время…
Галина слушала, затаив дыхание, ловя каждое слово.
— Карты всегда были проклятием нашей семьи. Наших семей. Моей и твоего папы. Хотя сам он считал, что меня карты как раз спасли.
Галя с беспокойством следила за лицом мамы: не помутился ли ее рассудок? О чем она говорит? При чем здесь их семьи? Какое проклятие может висеть над семьей потомственного революционера и… А вот о маминой биографии она и впрямь не слишком много знала. Мама была не пролетарского происхождения, но и не дворянского. «Из разночинцев», — говорила она о себе.
— Твой дед…
По той версии, которую слышала и которой гордилась Галина, ее героический дед в годы войны помогал сотрудникам СМЕРШа вылавливать затесавшихся на оборонный завод диверсантов. Он погиб, пытаясь задержать одного из них, и имел за это медаль, лежавшую в ящике стола, а папа хранил табличку, снятую на память с именного пистолета: «…награждается… за заслуги перед Родиной…»
Теперь же оказалось, что деда застрелил майор СМЕРШа, после того как тот просадил ему в три карты конфискованный подсвечник. Майор был здорово пьян, поскольку кроме подсвечника и прочей ерунды конфисковал у «затесавшихся диверсантов» около пяти литров самогона и успел собственноручно уничтожить почти целую бутыль. Про задержание и все остальное начальство майора придумало уже потом, чтобы списать еще один труп и замести следы.
Галина была просто ошарашена услышанным и не нашлась, что сказать.
— А твой прадед…
Прадед Галины, если верить семейной легенде, был достоин стать персонажем героического эпоса. Сидел еще при царском режиме, потом работал на таможне, потом был назначен в продотряд, где и погиб, сражаясь с кулаками. При чем тут карты? При чем тут проклятие? История гибели отряда, в который входил прадед, описана и подтверждена документально, а фотография деда даже есть в районном музее. В школе на Галину как-то указали заезжему начальству: «Вот правнучка известного героя революции…»
— Он не входил в продотряд? — спросила Галя.
— Входил. Еще как входил, — покачала головой мама.
— А на каторге он был? — Галя немного успокоилась.
А зря. Как оказалось, ее прадед действительно был на каторге, однако совсем не потому, что боролся с царизмом. Он имел неосторожность обыграть в карты самого пристава. Пристав не поймал его за руку, но попытался отходить нагайкой, за что и получил табуретом повыше козырька. Там же, на каторге, прадед сошелся с одним известным уголовником, которого сделали потом комиссаром по снабжению… Какое-то время они крепко дружили. А потом начпрод взял его с собой в экспедицию — якобы за провиантом для города. На самом деле они поехали вышибать долг у одного революционного матроса. Дальше можно только догадываться…
А второй Галин дед, отец матери, был, оказывается, самым натуральным графом — с титулом, имением и всей причитающейся мишурой. В пятнадцатом году его старший брат проиграл в карты все их состояние и даже родовое имение. Он не застрелился, как принято было поступать в таких случаях, и не бежал, как поступали изредка, а предпочел рассчитаться по векселям, оставив брата, по сути, нищим. Деду пришлось даже скрываться, выправив паспорт и устроившись инженером в какую-то геологическую экспедицию. То, что дед был нищим графом, а потом еще и женился на женщине с подходящим происхождением, спасло его от преследования, и Галина мать избавилась от «дворянского» клейма.
Галя слушала мать, и ей хотелось ущипнуть себя, дабы убедиться, что все это не дурной сон. Она предпочла бы, чтобы в тот момент остатки дворянской крови вскипели в ее жилах, взяли верх над здоровыми пролетарскими генами, и она шлепнулась бы в неприличный для комсомолки обморок. Меньше чем за час Галина успела лишиться революционных предков, своей безукоризненной пролетарской биографии, а потом и знатного происхождения вместе с состоянием.
Несмотря на полный сумбур в голове, она успела понять: карты — это их крест, проклятие семьи.
Вскоре после похорон, а точнее, на следующий день, они с мамой уехали в Геленджик. И отъезд их напоминал скорее бегство. Оглушенная давешними откровениями Галина не задавала вопросов. Ей было все равно, куда они едут, зачем, почему так спешно и что делать со школой.
Геленджик— курортный город, напоминающий, если смотреть из иллюминатора самолета, огромного дракона, который приполз на водопой, сунул морду и передние лапы в Черное море, да так и застыл, окаменел. «Так себе легенда, — думала Галина, вполуха слушая словоохотливого таксиста. — Очень уж похожа на байку о происхождении Медведь-горы в Крыму». Она-то сразу заметила это сходство, но промолчала, задумчиво глядя на открывавшийся морской пейзаж.
— Здесь бухта, — продолжал расписывать преимущества геленджикских пляжей таксист, — вода как в корыте, нагревается на солнышке — милое дело! Если, конечно, ветер сильный с моря, то нагоняет холодной водички. Но и то, как правило, только на глубине холодно. Плывешь, плывешь — тепло, а зависнешь поплавком, опустишь ноги в глубину— холодит…
Под эту болтовню Галя постепенно отходила. Солнце, море, лето, юг. Не хотелось думать; о плохом.
Поселились они не в пансионате, а в частном секторе, где у мамы оказались друзья. Сняли тесный душный сарайчик по сходной цене. Зато море было совсем рядом. Если по прямой, то вообще рукой подать. Можно было доплюнуть до полосы прибоя прямо с порога. Неудобство заключалось в том, что домик стоял над высоким обрывом. Галя даже затруднялась припомнить, сколько крутых истоптанных ступенек приходилось преодолевать, чтобы спуститься к пляжу или подняться потом обратно, — целое путешествие. Так что плевать в море можно было сколько угодно, а вот для того, чтобы искупаться, приходилось сначала изрядно попотеть.
Но все равно Гале нравились эти нежданные каникулы. Она часами просиживала на пляже и постепенно оживала после перенесенного. Солнце, воздух и вода делали свое дело.
Только на людей, играющих в дурачка и козлика, девушка смотрела уже без прежнего презрения и брезгливости.
Однажды город накрыло градом. Огромные, с голубиное яйцо, ледяные ядра падали на землю, зарываясь в мягкую землю, уходя в песок на два-три пальца. Отдельные шальные экземпляры прошивали насквозь подгнившую дранку и разбивались о дощатый пол. Одна такая градина ударила по железной спинке Галиной кровати и разлетелась, обрызгав колючими осколками ее и маму. Они забились под панцирную сетку, забаррикадировались матрасами и пережидали стихию, обнявшись и дрожа от страха.
Обошлось без жертв, но лестница оказалась засыпана льдом так, что никто не рискнул ступить на нее, пока град не растаял. На целый день жители домов над обрывом оказались отрезаны от моря. Мама отправилась в город за покупками, Галя осталась в сарайчике с книгой Дефо наедине.
Злоключения известного островитянина, уже однажды прочитанные, не вызывали особого интереса, и девушка решила прогуляться по этому «шанхаю», может быть, познакомиться с кем-то, а то дни, проводимые на пляже, стали уже походить на монотонные школьные будни.
Заблудиться здесь было сложно: вдоль обрыва, примерно в пяти метрах от него, проходила узкая улочка, по которой едва ли мог проехать «Запорожец», не говоря уж о более крупной машине. По правую руку, на той стороне улочки, которая была дальше от моря, а следовательно, и от обрыва, стояли довольно приличные дома коренных жителей, на фундаментах, с крыльцами, окнами, телевизорами и холодильниками. По левую руку, кое-где нависая над обрывом, как брови над веками, громоздились понастроенные изо всего, что попало под руку, сараюшки и будки, которые эти самые местные жители сдавали отдыхающим «дикарем».
Собственно бродить имело смысл только по левой стороне, ибо правая отгородилась от сторонних глаз заборами и, чуть что, отбрехивалась собачьими глотками.
Галина брела вдоль неказистых построек, большинство из которых было закрыто на пустяковые навесные замки, — отдыхающие кто подался в город, кто двинулся в обход обрыва на море. Знакомиться было не с кем.
И вдруг Галя увидела глаз.
Она сделала шаг, и глаз скрылся за доской, прежде чем девушка сообразила, что именно успела увидеть. Определенно, это был человеческий глаз, смотревший на нее из какой-то щели. Только он был очень большим, просто-таки огромным.
В великанов, циклопов и прочую чудь комсомолка Галина не верила, но глаз-то она видела!
