– Да я же не о том…
– О том, о том, Серега. Кончай уже мне вкручивать… Так в этом, я думаю, – ничего страшного… Переживет как-нибудь… Поднатужится…
Как ни странно, но все для них на этом и закончилось. Больше никто и никаких препятствий им чинить не стал… Никаких тебе долгих и канительных судебных разбирательств. Никаких изводящих душу треволнений под грозны очи прокурора. Вся эта поганая история так и осталась для широкой общественности покрыта мраком тайны, будто ее и не было вовсе… А что самое удивительное – их даже в живых оставили. Не стали как баранов на куски резать… Видимо, кто-то там, на самом верху бандитской пирамиды, забыл про них напрочь…
Вернулись в село и снова поселились в стариковской хате. Новый ее хозяин слегка поупрямился, набивая цену, но уступил-таки ее обратно. Да ему-то она к тому времени и совсем не нужна стала – все равно собрался в город переезжать.
Больше уже никакого серьезного хозяйства с дедом не заводили. И с соседями почти не контачили. Копались себе потихоньку на маленьком огороде. Распахали всего пару соток поближе к дому. Изредка выбирались в тайгу на охоту. А иногда – и на заросшую чилимом[24] болотинку в пяти километрах от села потаскать гольянов да ротанов на удочку… Но все это как-то так – не для дела, а для того только, чтобы чем-то время убить, хоть немного да отвлечься от своих тяжелых размышлений. Ну, а чаще всего просто сидели рядом, долгими часами молча глотая сигаретный дым. Зимою – в хате у телевизора, летом – на завалинке. Теперь-то вроде как и говорить им толком стало не о чем. Что в доме, что на кладбище. О том, что внутри болит, – все равно нельзя. Зачем еще больше душу бередить? А больше ничего почти на ум и не приходит.
Первое время Семеныч нет-нет да и глянет пытливо на Мостового, пытаясь обнаружить за его внешним равнодушием опасную затаившуюся злость, которая просто ждет своего выхода. Но время шло, а ничего в Андрюхином облике по-прежнему не менялось. Такой же тихий и безропотный молчун. И глаза даже вроде совсем потухли. Глядят с его темного осунувшегося лица кротко и бессмысленно, будто мертвые шарики из мутного стекляруса. И старик со временем совсем успокоился. Перестал тревожиться. Перестал изводить себя пустопорожними подозрениями.
И напрасно… Обманул его Андрей. Обвел вокруг пальца… Никогда, ни единой минуты с того самого страшного дня, когда стояли они вдвоем со стариком у свежевырытой могилы, не утихала в его груди эта самая неутоленная неуемная злость. Все ворочалась и ворочалась внутри, как сом в надежной, прочной верше. Просто до поры до времени он ей воли не давал. Знал, что надо как следует усыпить пристальное внимание к себе со стороны Семеныча. Не хотелось ему больше рисковать жизнью доброго и отзывчивого на чужую беду старика. Не хотелось, чтобы этот ставший для него действительно родным и близким человек снова лез за ним в самое крутое пекло.
Но не только о Семеныче думал при этом Мостовой. Своим нарочитым, показным равнодушием он настойчиво и терпеливо добивался того, чтобы у приглядывающих за ним «спецов» – а в этом у него не возникало и тени сомнения, кого-то из местных стукачей к ним обязательно приставили – как следует глаз замылился. Чтобы они до конца поверили в то, что он спекся, выгорел до дна. Не боец уже. Не человек даже. Одна пустая никчемная оболочка. Ни на что уже не годен. Не способен ни на какие действия… Добивался и, естественно, преуспел…
– Ну, вот, – удовлетворенно выдохнул Семеныч, пристроив между тарелок глубокую глиняную плошку с политыми маслицем грибками, – теперь уж можно и по первой.
– Извини, Иван Семеныч, я – пас, – без паузы заявил Славкин, безо всякого почтения ощупав взглядом запотевшую с холодка литровую бутыль с ядреным первачом.
– И я тоже, – покосившись на друга, усмехнулся Мостовой.
– Да вы что, ребят? – недоуменно вопросил старик, переводя растерянный взгляд с одного на другого. – Навроде бы – сам Бог велел?.. – И тут же легко сразил обоих наповал, не в бровь, а в глаз шарахнул: – Да вы, никак, затеяли что?
– Да с чего ты взял, отец? – кашлянув в кулак, выпучился на Андрея Саня. – Я вот просто… давно – в завязке… Андрюха тоже решил – за компанию…
– Ну-ну, – хитро сощурился Семеныч. – А что?.. На доброе дело… так и я не буду. – Решительно отодвинул рюмку в сторону.
Хотел, видимо, еще что-то прибавить, но не успел.
– Ложись! – завопил Славкин, срывая его со стула. – Андрюха, на пол!
– Ты что?! – не двигаясь с места, обалдело уставился на него Мостовой.
– Да на пол, бля! Кому сказал?! – снова гаркнул Саня и сильным ударом выбил из-под него табурет.
«Й-ё-ё!.. – заваливаясь на бок, – матюгнулся Мостовой. – Опять началось?!»
– И что дальше? – откинувшись на спину и массируя ушибленный локоть, максимально безобидным тоном спросил Мостовой.
– А какой ты все-таки еще дурак, братиша, – укоризненно протянул Санек. – Ни черта ты еще не умеешь, вояка хренов… Ну, чё ты щеришься? Думаешь – опять поперло из меня? Да ничего подобного!.. Секут за нами в оптику. В кустах напротив бликнуло… Не сомневайся. Не ошибся я… Я эту хрень поганую от любой другой в два счета отличу… Да я ж ее шкурой чую. Давно научен… Иван Семеныч?
– Что, Саш?
– А нет у тебя другого выхода?
– Да нет… Зачем он мне?.. Ежели только… рамы в задней зале выставить?
– Плохо… А щипцы?
– А есть, есть!.. Вон там, в комоде, – снизу справа – ящик с инструментом.
– Хорошо… Все. Так. Собрались, мужики. Пошли, Андрюх, поможешь раму снять по-тихому… Потом вы с батей отвлечете. На крыльце покурите… Опасно, бля, но, думаю, пролезет… Они же всех троих нас срисовали? Валить поодиночке – нет резона. А по-любому лучше, когда всех – до кучи…
Когда через полчаса после начала «операции» Славкин притащил на плече в хату и грубо шваркнул в угол незнакомого мужика, у Мостового отвратно засосало под ложечкой: «Мог ведь и кого попало прихватить!.. С него ведь станется!» Совсем не хотелось еще верить в то, что за ним уже серьезный «хвост» приладили. Но, пристально глянув на Сашкиного языка, – щуплый на вид, горбоносый кавказец, лет тридцати, в потертой серой кожанке и таких же, в тон, помятых серых брюках – однозначно не сельчанин! – он начал понемногу прозревать. А когда из брошенной Славкиным спортивной сумки, принадлежащей незнакомцу, выкатился под ноги знакомый монокуляр, все его сомнения рассеялись махом. Пришел, так сказать, в полную готовность посыпать бестолковку пеплом.
– Ты уж прости меня, Сань, – покаянно затянул он, – я же действительно думал, что ты дуркуешь…
– Да… ладно, братишка, проехали, – еще не успев отдышаться после тяжелой ноши, выхрипел Саня. – Вот, блин, совсем уморился с непривычки… А все водочка, мать ее ети!..Ты лучше посмотри на эту штуку. Знаешь, что такое?
– Знаю, Саш, – Мостовой наклонился и поднял с пола монокуляр. – «Ухо»… Приходилось как-то в руках держать.
– Правильно, паря, – «Суперухо-100». Машинка, конечно, плевая. И дальность слабовата… И набалдашники эти стремные… Есть и на порядки выше… Но в нашем случае, естественно, сгодится. И посмотреть, и послушать можно, а то и кой-что записать при необходимости. Видишь, там, сбоку, кнопочка? Это диктофон встроенный.
– А вот этого я не знал… – обронил Мостовой и передал прибор мнущемуся от нетерпения Семенычу. – Да мне тогда и не нужно было…
– Ишь ты? – восхищенно забурчал старик, завертев в руках «хитрую машинку». – И глядеть, и слушать?.. Вот же, черти, придумают!
– Ладно, Андрюх, давай уже к делу. Вот его сотик. Держи. Глянь там – во сколько и кому этот сучонок в последнее время названивал. А я с ним пока маленько погутарю. – Присел на корточки перед своим задержанным: – Ну, что, обезьянка черножопая, откуда едут-то?.. Из Зареченска?.. Ты не тупи лучше. Я этого страсть как не люблю.
– Да, – презрительно выплюнул кавказец, злобно зыркая на Саню исподлобья, и демонстративно отвернул рожу в стене: мол, на куски пластайте, а больше звука не добьетесь.
– Последний звонок сорок минут назад, – сказал Мостовой. – Какому-то Самвелу.
– Ну, правильно… Он тебя еще на подходе к хате опознал. И тут же брякнул… Кто такой Самвел?
– Помочь, что ли? – И опять, не дождавшись ответа, резко выбросил вперед руку и ткнул кавказца пальцем в глаз.
– А-а-а-а! Птатс путс! Глаз поломал! Сука-а-а! – истошно завопил «язык». Свалился на бок и, прижав руки к лицу, принялся, громко причитая, кататься по полу.
Долго ему кобениться Славкин не позволил. Поймал за шиворот. Вздернул, рванул на себя, возвращая в прежнее положение. Но пленник продолжал ругаться по-своему: «гьёт!», «зхазхтам бераникунем… ду март чессс!!!» Что-то там еще угрожающе шипел, брызжа кровавой слюной во все стороны. Лицо его перекосило. Казалось, он безостановочно подмигивает Славкину, как заведенный. Только не одним глазом, а всей этой перекошенной, переклиненной половиной лица. Чувствительный щипок за мочку уха заставил его на время замолчать.
