Впрочем, к домишку, в котором обитал Федор Живых, прогресс этот не имел никакого отношения. Старый дедовский дом ушел в землю, покосился и был подперт толстыми, успевшими подгнить бревнами.
— Неважно для умельца, — сказал Мазин, открывая калитку.
Они прошли через заросший бурыми вениками двор.
Скворцов достал ключ, найденный в кармане Федора, и отпер входную дверь. Пахнуло сыростью нетопленого помещения.
— Нужно открыть ставни.
Борис толкнул ставни изнутри, через форточку. Звякнули болты. В комнате стало светлее. Царил в ней какой-то ленивый, непреодолимый хаос. Неубранная постель, грязная посуда на деревянном столе, пыльный старинный комод, на крючке висел плащ-дождевик… «Украшали» комнату полузасохший рашпиль в глиняном горшке да выгоревший плакат с призывом покорить целину.
Скворцов покосился на понятую, которую они привели с собой. Это была женщина лет сорока пяти, в цветастом, наброшенном на плечи платке, с курносым невыразительным лицом.
— Вы хорошо знали Федора Живых?
— По-соседски, — ответила она неопределенно.
— Заходили к нему?
— Заходила. Он мне керогаз чинил недавно.
— Ну и как, починил?
— Керогаз-то? Это ему раз плюнуть. Мог бы жить припеваючи, если б не водка.
— Много пил?
— А то нет! Засядет дома и жрет ее, проклятую. Говорят ему люди: зачем себя губишь? А он — душа болит и все! Пропьется, поживет немножко нормально. Денег подзаработает, и опять мочало сначала. А за последнее время колоться начал. Мало ему водки стало. Конченый был человек. Ему и люди говорили: смотри, Федя, свалишься — задавит тебя машина… Вот и задавила.
Но в целом ничего нового о Живых женщина эта сказать не могла, и Сосновский, с самого начала поглядывавший на нее без интереса, вышел во двор.
Наискось от дома находилось еще одно сооружение — крытая соломой землянка, игравшая, видимо, роль сарая. Борис пересек двор и, толкнув некрашеную дверь, вошел внутрь. Неказистое строение, снаружи запущенное и грязное, как и все на подворье, оказалось мастерской. Вот тут-то наконец можно было поверить, что Живых был мастером. Землянка была чисто подметена, повсюду чувствовался порядок. Половину помещения занимал верстак со множеством столярных и слесарных приспособлений. На стене висели и были разложены на полках в продуманной системе инструменты — топорики, молотки, рубанки, большой фуганок, плоскозубцы, напильники и другие орудия, незнакомые Борису. Он. взял стамеску и попробовал пальцем. Острый металл царапнул кожу. Боб положил ее на место и открыл ящичек со всевозможной метизной мелочью, отходами и предметами случайными, которыми Федор Живых предполагал как-то воспользоваться. Среди них были старые погнутые гвозди, шурупы, болты, кусочки листовой меди, какие-то прокладки круглые и квадратные, потемневшие и покрытые машинным маслом.
— Что обнаружили, Борис Михайлович? — услышал Сосновский голос Деда. Они с Мазиным вошли в мастерскую.
— Главную сокровищницу, — повел рукой Борис.
— Ого! Вот это другой коленкор. Чувствуется рабочий человек! Что за ларец?
— С Кащеевой смертью, — засмеялся Борис и наклонил ящик. Гвозди и болты посыпались на верстак. Среди темных предметов мелькнул белый квадратик. Сосновский вытащил его из кучки и подкинул на ладони: — А вот и драгоценности.
Собственно, это был не квадрат, а скорее что-то вроде неправильной формы ромба, согнутого пополам. Такие металлические пластинки прикрепляют на портфели, когда дарят их сослуживцам по случаю юбилея.
Мазин взял пластинку и попытался разогнуть ее пальцами, но не смог: она была не просто согнута, а сплющена, как видно, молотком. Игорь просунул между краями стамеску. Пластинка распрямилась. Теперь можно было и прочитать текст. Он прочитал его. Потом еще раз. Потом подумал и прочитал вслух:
— «Дорогому Леониду Федоровичу Кранцу в связи с пятидесятилетием от товарищей по работе. Барнаул. 25 мая 1956 года».
Последовала длительная пауза. Каждый молча рассматривал надпись.
— Прошу учесть, что заметил эту штуку я, — сказал Борис.
— К медали представлю, — пообещал полковник. — Итак, молодые люди, сия находка подтверждает, что Кранца убил Федор Живых.
— Учитывая, что Кранц и Живых знали друг друга до войны, и, как утверждает Устинов, Кранц хорошо относился к Федору, он мог приехать к нему, — предположил Мазин.
— Наверняка. Вспомните, по гостиницам мы его следов не обнаружили. Значит, остановился у знакомых. Устинов ничего не знал…
— Да он бы и не принял предателя.
— А Живых? Почему принял его Живых? И почему убил? — спросил Боб.
— Ты еще спроси, почему убили самого Живых!
— Не шуметь! — остановил Дед. — Дайте срок, будет вам и белка, будет и свисток. Начинать сначала нужно. Кранц приехал к Живых. Тот его встретил вполне дружелюбно. Вместе пошли на футбол. Кранц, видимо, полностью доверял Живых. Судя по этой штуке, — Скворцов держал в руке монограмму, — оставил у него свои вещи. Но дальше с выводами становится сложнее. Было ли убийство Кранца задумано заранее или это результат ссоры на стадионе, сказать трудно. И главное — зачем убил?
— А деньги?
— Элементарный грабеж? Сомневаюсь.
— Во всем можно сомневаться, — возразил Борис. — По большому счету, эта железка тоже не доказательство, что Кранца убил Живых.
— А его удар? — ответил Игорь. Он вспомнил слова Устинова о том, как Живых снимал немецких часовых. — И пластинка — момент любопытный. Я уверен, что остальные вещи он уничтожил, а вот серебро оставил. Мастер сказался, хозяин, решил: пригодится.
— Согласен, что Кранца убил Живых, — поддержал Игоря Дед, — зато потом темный лес… Ясно одно: следы в прошлое ведут.
Мазин ждал, что Борис энергично поддержит шефа и отпустит пару шуточек в его, Игоря, адрес, но обычно балагуривший Сосновский посерьезнел.
— Мне кажется, Петр Данилович, — сказал он, — обстоятельства убийства Кранца и связь этого убийства со смертью самого Федора, как бы загадочно они ни выглядели, можно прояснить. Вряд ли о приезде Кранца знал один Живых. Стоит поискать, с кем он общался, через кого могла произойти утечка информации о появлении Кранца. Я не утверждаю, что обе смерти связаны, но как один из возможных вариантов…
— Понимаю, понимаю.»
— Между прочим, в хате еще сидит эта женщина, понятая, — напомнил Мазин.
Соседка поглядывала в окно, нетерпеливо дожидаясь, когда ее отпустят.
— Заскучали? — спросил полковник.
— Курей кормить нужно.
— Ничего, ничего, покормите… Вас, кажется, Ольгой Антоновной звать?
— Ольга я.
— Вы, Ольга Антоновна, говорили, что Федор Живых занимался мелким ремонтом?
— Говорила, чинил примуса.
— Значит, к нему много людей ходило?
— Не… Не особо. Он нелюдимо жил, как с Фросей разошелся.
— Почему они разошлись?
— Ас запою его. Какая женщина с таким жить захочет?
— А Фрося больше не появлялась?
— Чего ей тут делать!
— А мужчины?
— Ну, если вы про татарина…
— Именно про него, — подтвердил полковник, улыбнувшись.
— Так там же скандал один.
— Что за скандал?
— Да азиат он чистый, черный весь. Ему лишь бы поорать — хала-бала! Такой уж человек.
— Чем занимается этот человек?
— Да не знаю я толком. Наездник, кажется…
Мазин прислушался.
— Он работает на ипподроме?
— Скачет там. В городе у него сестра. Ходжаевы они по фамилии.
— Гаджиевы? — спросил Сосновский.
— Ага, ага.
— Вам эта фамилия что-нибудь говорит, Борис Михайлович?
— Гаджиева — соседка Зайцева.
— Вот как! Так что случилось с Гаджиевым, Ольга Антоновна? — заинтересовался Дед.
— А что с ним случится! Его хоть об дорогу бей. Примчался сюда, да не на жеребце, а в машине. И сколько это им плотють, что такой наездник машину себе купил! Тут всю жизнь работаешь и сыну велосипед не купишь, а этот барин на машине…
— Гаджиев был недоволен Федором?
— Куда доволен! Кричит на него: пьяница, алкоголик, берегись! Ну, и что-то про лошадей своих. Тут уж я ничего не разобрала.
