— Был Олежек… Был… Не уберег себя, — сказал он тихо и повинно, точно исповедовался перед самим собой. Затянулся еще раз, так же глубоко, жадно, и щелчком выстрелил сигарету за окно. — А я от него записку получил сегодня.
— Сегодня? — переспросил Студент.
— Утром. В мою голубятню вернулся сизый Кеша, наш голубок, почтальон наш… Вон она, читайте…
Студент взял желтоватую бумажку, свернутую в трубочку, развернул, разгладил на колене.
«Д. Ц. и др. Ниж. скл. ус. Г. Благ, на кр. ваших предков 5 дн. сыты. О.».
— Ничего не понимаю.
— Все очень просто, — горько усмехнулся Граф. — Читайте так: «Дядюшка Цан и другие в нижнем склепе усыпальницы Голицыных»… Это церковь Михаила Архангела, помните?
— Конечно.
— Дальше: «Благодатный (ключ, значит, по фене) на кресте ваших предков». У стены малого собора, справа стоит большой светлого мрамора крест в рост человека… там мои дальние предки Бобринские погребены… В конце Олег сообщает, что еды у затворников нижнего склепа на пять дней… Они должны были уйти из келий до восьми часов, но, видно, милиция раньше окружила монастырь. Олег (это он, конечно, придумал) отвел всех в склеп, там дверь дубовая — пушкой не пробьешь… Запер их там, спрятал ключ, а сам решил пробиться… Да не пробился… Эх, Олежек, Олежек… Мягкая, тонкая, интеллигентная душа… Знаете, Студент, что самое главное в русском интеллигенте? Он считает себя ответственным за все, за все беды мироздания. И всегда берет вину на себя… Такова его доля. Эх, Олежек, Олежек…
Граф резко нажал на тормоз, остановил машину и откинулся на сиденье, скрестив пальцы рук за головой.
— У меня к вам просьба, Студент. Денька через два погуляйте среди надгробий Донского монастыря… И если все будет чисто, возьмите с креста ключ, он черный, плоский, со стороны не увидишь. И освободите наших невольных пленников.
— Сделаю!
— О моем существовании забудьте. Пригласят в милицию, скажите, что приходили ко мне давать уроки бокса. И все. Больше вы ничего не знаете… У ваших ног стоит портфель. Возьмите его. Надолго хватит… А теперь… Будьте здоровы и счастливы!..
Студент открыл дверцу, но не вышел, спросил осторожно:
— Вы прямо туда… в милицию?
— Туда. А чего ждать? Ожидание оправдано лишь тогда, когда впереди стоящее дело или встреча с красивой женщиной. В моем положении чем быстрее, тем лучше.
— А как же Катюша?
Граф улыбнулся, глянул на часы.
— Она уже пятнадцать минут находится в самолете, который летит в Женеву…
— А, понятно… — И Студент стал нехотя выбираться из машины…
— Да, чуть было не забыл, — остановил его Граф. — Вам кое-что принесут. Сохраните до моего возвращения… И не вздумайте приходить на суд!
— Хорошо… Ни пуха ни пера вам, Граф!
— К черту!
Машина рванулась и вскоре скрылась за поворотом.
Студент долго стоял на дороге, чувствуя себя осиротевшим. Словно он один, совсем один остался на этой огромной опустевшей планете… Но где-то в подсознании томилась слабая надежда: Граф вернется. Откуда ему было знать, что непостижимая судьба сведет их снова.
Год 1992-й
Осколки раздавленного зеркала
Как хотелось, чтобы его оставили в покое! Сторонился встреч, избегал долгих разговоров, даже научился отвечать скупо, телеграфно, где за каждой фразой стояла последняя точка. Когда длинноносый Витька, школьный приятель, узнал его в тесном переулке: «Сергей! Ильин! Это ты?!», он вздрогнул и окаменело, как глухонемой, прошел мимо. Радостные возгласы так и повисли в воздухе за спиной.
От многоголосой суеты улиц он как бы отгораживался невидимой пеленой и чувствовал себя удовлетворенно одиноким. Месяцы, проведенные в тюрьме, научили его сознавать непроницаемость, отдельность своего «я», воспринимать окружающих не как самобытных особей, а как движущихся манекенов со стертыми индивидуальными чертами. Поэтому людской поток виделся ему холодным, эгоистичным и лицемерным, и он просто старался не замечать его, как не замечают деревьев, растущих вдоль аллеи.
Все сузилось до личных обыденных забот: присутственные дни в институте — вторник, четверг и работа дома в своей маленькой двухкомнатной квартирке за письменным столом. Дремотное тусклое однообразие проходивших дней воспринималось им как благодатный отдых. Иногда, просыпаясь утром, он представлял, что лежит на теплой, нагретой солнцем палубе после разъяренного шторма, и не хочется вставать, не хочется думать ни о чем. Все пережитое растворялось в мягкой истоме, и приходила вера: ничто уже в будущем не сможет омрачить это покойное благополучие.
Правда, в долгие вечера одиночества его вдруг пронизывал холодящий озноб, и он ощущал себя жалкой избитой собакой, которая заползла в темный подвал, чтобы зализать ноющую рану. Боль порой долго не затихала, палящая и тягучая, сковывала его сознание.
Цыганка верно предсказала. Как она оказалась в милицейской машине? А, тогда они брали на Шелепихе банду Корявого… Прильнула к нему грудью, жарко задышала в ухо:
— Давай погадаю, лейтенантик! Всю правду о тебе знаю…
Сергей засмеялся, раскрыл ей ладонь.
— Только быстро. Подъезжаем…
— Быстро-быстро скажу… Счастливый ты будешь, богатый. Жену-красавицу встретишь. Но заразу примешь от дружков-приятелей своих. Долго, тяжело болеть будешь…
Как и большинство земных людей, оптимистично запрограммированных неким неопознанным оператором, Сергей тогда свято верил в устойчивость своей судьбы. Работа не оставляла времени на размышления о добре, зле, справедливости. Он ушел в кипящую милицейскую круговерть, как уходит любитель подводного плавания в морскую глубину, где риск, страсть, открытия. Просыпаясь от громкого телефонного звонка, он часто заставал сидящую у кровати маму, она смотрела на него с печальной надеждой, словно только что отвела взгляд от иконы, у которой молила здоровье и счастье сыну.
О будущем как-то не думалось, оно было затуманено, но он знал: за этим туманом голубое небо. Поэтому, когда ворвалась в его жизнь черная ошеломляющая буря, он оказался беспомощным, не готовым противодействовать. Буря разметала, разрушила все, что казалось вечным, — веру, оптимизм, доброту. Ее неожиданность потрясла его, и он надолго утратил способность к рассудочной оценке происходящего. Когда после 294 позорно-гнусных, пустых дней, проведенных в тюрьме, он мысленно перелистывал обрывки воспоминаний, не было связей между ними, не было последовательности в их бесконечной череде.
Но время не только старит, приносит болезни, оно и лечит. Чем дальше бежали дни, тем отчетливее проступало постыдно минувшее. И оказалось, что бесстрастная память ничего не выбрасывала из своих хранилищ, сохранилось даже то, что очень хотелось забыть.
Все началось, пожалуй, с того странного появления в его кабинете заместителя начальника отдела капитана Мартынова.
— Как продвигается дело с ограблением в гастрономе?
— Глухо, — признался Сергей. — Я уже начинаю верить, что кассу взяли призраки. Никто ничего не видел, никто ничего не слышал, а тридцати пяти тысяч как не бывало.
— Есть версии?
— Осталась последняя. Деньги взяли работники гастронома. Все вертится вокруг одного.
— Кого?
— Директора Сатрояна.
— Да, плохи твои дела. — Капитан подошел к столу. — А ты знаешь, кто его старший брат?
— Нет.
— Заместитель министра. Так что, братец ты мой, во-первых, подозревать Сатрояна — значит, компрометировать руководителей высокого ранга. Во-вторых, как сам понимаешь, в этой ситуации любые твои доказательства будут опровергнуты. Советую отбросить последнюю версию и закрыть дело.
— Советуете или приказываете?
— Приказывать не могу. Надо сначала узнать, что ты накопал.
— Много накопал. Можно отдельное дело заводить на Сатрояна. Но разрешите, я доложу вам об этом позже. Пока могу с уверенностью сказать, что банда Шестакова не распалась, а перешла жить под крышу Сатрояна. Она занимается уже не грабежом, а развозит его товары по всей стране, шантажирует, покупает нужных ему людей…
— Широко шагаешь! — удивился капитан. — Можешь доказать?
— Это могу. Но я вам говорю лишь о малой частичке…
— Ну-ну, дерзай, старший лейтенант. Пять дней даю, не больше…
А через два дня мать дрожащей рукой протянула ему конверт.
— Не сердись, Сережа, я прочитала. Он был не заклеен. — И присела на кушетку, со страхом глядя, как Сергей вынимает листок из конверта, читает: «Щенок, советую забыть к нам дорогу, чтобы мамаша не рыдала на твоих похоронах. Сик».
Это была вопиющая наглость. Сатроян открыто угрожал ему. «Сик» — он уже знал — так называли в узком кругу Сатрояна и его компанию.
