у тебя, Цукер, эсэсовцы. Пойду врача вызову.
Цукер, дернувшись, с неожиданным проворством схватил его за руку:
– Стой. Я дойду.
– Куда, умный? Ты ж еле ногами шевелишь, и мне нет резона с тобой ночь напролет впроходку гулять.
– Дойдем.
Колька призвал к порядку:
– Вот что, не командуй. Ты по дороге дуба врежешь, а я виноват останусь. Вот что: я тебя запру снаружи и вызову врачей.
– Не уходи, – жалко просил Сахаров.
Николай смягчился:
– Да успокойся ты. Чего ты боишься – добьют? Я мигом, не успеют. Где у тебя ключ? В верстаке? Ну запру тебя снаружи, никто и не влезет, лады?
Цукер хотел кивнуть, но уронил голову и потерял сознание. Было ему очень худо, по всему видать. Колька заторопился, пошарил в ящике верстака, как раз и нашел ключ, похожий на подходящий, взбежал вверх по лестнице, закрыл дверь и поспешил к телефонной будке.
…Откашливалась заикающейся сиреной, спешила на помощь районная «Скорая». И в подвал величественно, королевой, спускалась Маргарита Вильгельмовна Шор, главврач районной больницы.
Да-да, главврач. После того как девчонки ее разъехались учиться – одна в консерваторию, в Ленинград, другая – в медицинский, в Калинин, осиротевшая мама днюет и ночует на служебной площади при больнице, самолично дежурит чаще подчиненных и не брезгует выезжать на вызовы.
– Сахаров, вы форменный орангутан, – заявила она, осматривая Цукера. – У вас сотрясение мозга, а между тем снова курите. Да еще и прячете под подушку, фу! Хотите пожар устроить?
Она брезгливо вынула из означенного места наспех затушенную и спрятанную папиросу.
– И я еще когда сказала: у вас легкие слабые.
– Угу, – отозвался смиренно наглый Цукер, робея, как при маме.
Маргарита Вильгельмовна по каким-то своим причинам покровительствовала ему. И было ей совершенно наплевать на циферки, выведенные в его паспорте, она точно знала, что Сахарову до двадцати еще жить да жить. Быстро осмотрев его, посерьезнела:
– И не втирайте мне, что с лестницы свалились. Николай, в каком положении ты его нашел?
– Лежал на полу, лицом вниз.
– И осколки от посуды.
– Верно, от графина.
– Бывает, что лестницы нападают, но без графинов, – Маргарита, прищурившись, глянула на Пожарского, тот решительно открестился:
– Что вы! Это не я.
– Это не он, – решительно сказал Цукер.
– Понятно, не он! Не устраивайте круговую поруку. Все равно сообщу в милицию, не надейтесь.
– А чего вам трудиться, милиция уже тут, – сообщил капитан Сорокин, который словно соткался из душного подвального воздуха. И со значением посмотрев на Пожарского, уточнил: – Дворничиха позвонила.
– Что это вы, Николай Николаевич, лично прибыли? Много чести.
– Что ж поделаешь, Маргарита Вильгельмовна, мои на происшествии, я туда уже не поспел. Да и не нам с вами черной работы чураться, верно?
– Согласна.
– Что скажете насчет травмы, доктор?
– Только очевидное: удар нанесен сзади, неожиданно, стеклянной посудой по черепу, пожалуй, еще носком ноги по темени. Разумеется, допрашивать его в таком состоянии не позволяю.
– И не надо, – заверил Николай Николаевич, – чего разговаривать, давайте лучше помогу его загрузить.
– Сделайте милость.
Отодвинув старенькую санитарку, сержант вместе с шофером принялись поднимать Цукера, который немедленно опал, томно заохал и завел глаза, потащили его вверх по лестнице. Врач пошла было за ними, но, случайно глянув на верстак, присвистнула по-мальчишечьи:
– Вот это да! Коля, не узнаешь? – И она провела белой ладонью по столешнице верстака, то ли пыль стирая, то ли приветствуя: – Вот уж не думала, что он жив.
Колька вдруг прозрел:
– Это, что ли, ваш шахматный столик?
– Он, тот самый. Помнишь, у тебя ветрянка была и мой Александр Давидович тебя играть учил?
– А то как же. Надо же, где встретились.
Кто его знает, сколько лет старику и чего только не пришлось ему пережить! Точно известно, что две революции, военный коммунизм, войну – выстоял гроссмейстер и в печках не сгорел. И само игровое поле, пусть и поцарапанное, тоже было в полном порядке, черные и белые квадратики, чуть-чуть выдающиеся над поверхностью, обрамляли отдельные бронзовые рамки. Да, на такой доске очень трудно сделать необдуманный ход, небрежно толкнув пальцем фигуру.
Цукер, известный ценитель прекрасного, не посмел умалить стол до скотского состояния. Все грязные работы он производил за простым грубым верстаком, а шахматный столик у него для души, центр красного угла. Над ним в идеальном порядке был расположен инструмент, стояли по идеальному ранжиру банки с клеями, краской, листы и лоскуты материала. Хоть сапожницкий натюрморт пиши.
Маргарита, припомнив что-то, спросила:
– Коля, а ты с тех пор играл? Правила помнишь?
– Кое-что. Давно не сражался, да и не с кем.
– Дебют орангутана, например?
Николай был вынужден признать, что нет. Уточнил лишь:
– Это из неправильных начал?
– Ну, друг мой, мне-то откуда знать? – посмеялась врач.
* * *
– Тезка, смотрю, совсем выдохся, – заметил Сорокин. Он проводил «Скорую» и спустился обратно в подвал, – надеюсь, не ты графином орудовал?
– Не я, – признался Колька, – я за мертвяком присматривал.
– Да, уже в курсе. Я по делам в центр ездил, к моему прибытию уж закончили. Но там вроде бы все понятно, а вот тут, – Николай Николаевич, глянув на парня, сжалился, – расскажи вкратце, что видел, – и иди-ка спать. Длинный день у тебя сегодня выдался, а ты только после болезни.
– Угу, – кивнул Колька, ощущая, что завод и вправду кончился.
Очень, очень длинный выдался день, это капитан верно подметил.
– Ну вот и славно. Излагай.
– Да нечего в целом. Иду домой, гляжу – свет горит. Спускаюсь – и вот.
– Не заперто было, так?
– Нет.
– И никого не было.
– Нет.
– Может, он сказал что?
– Бормотал что-то вроде «Гарик – сволочь».
Николай Николаевич порадовался:
– Отлично. Теперь все просто и исключительно хорошо, – и уточнил, – для всех, кроме Гарика, само собой. Иди, тезка, отдыхать, я тут еще огляжусь.
Колька и пошел, от усталости даже забыв попрощаться. Еле добрел до комнаты, наплевав на умывание, стянул одежду и рухнул на койку. И вот засада: казалось, так свински утомился, что тотчас отрубится, стоит голове коснуться подушки – ан нет. Крутились перед глазами воспоминания о сегодняшних (или уже вчерашних?) происшествиях, да так, что началось взаправдашнее головокружение, и мозги, казалось, начинали разбухать.
Он строго приказал себе не дурить и думать о чем-то постороннем. Что, у самого все хорошо и гладко? Кто-то помер – бывает, еще и каждый день. По маковке Цукер получил – и поделом, давно пора. Эта сальная физиономия давно напрашивается. Анчутка того-сего о нем порассказал, и сам Николай слышал о нем много разного. Что дядька сахаровский, который почитался всеми как герой и инвалид, болезненный помешанный,
