почему-то хотелось так думать и в это верить. Мне и сейчас хочется в это верить, потому что он успокоил меня. Помог собраться с мыслями настолько, что я снова села за дневник, на который в этом месте не остается сил.
Не думала, что обыкновенная фиксация событий и эмоций — это такой трудоемкий процесс. Оказывается, когда ты истощен, это сложно. Поэтому я не писала. Почти все это время не писала.
Руководитель базы на мой вопрос не ответил. Подарил мне улыбку, надежду и выпроводил вон.
Еще один день.
Еще один день, который показал мне непреложную истину: кажется, я влюблена. Нет. Не кажется.
Мне двадцать девять. Я написала диссертацию по травме привязанности. У меня работа мечты. Меня приглашают возглавить клинику во Франции. И мне совершенно плевать на себя, на карьеру, на будущее, если в нем не окажется одного девятнадцатилетнего парня.
И знаете что?
Вот и я не знаю. Надо спать. Завтра неожиданно поставили пациентов.
5 сентября 1987 года, суббота
Господи.
Спасибо.
Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, господи.
Он жив.
Он здесь.
Я завтра все опишу. Наверное. С-П-А-С-И-Б-О.
6 сентября 1987 года, воскресенье
Хм. Если честно, я сижу перед дневником уже чертовых пятнадцать минут и не знаю, с чего начать. И стоит ли вообще доверять бумаге то, что я пережила. То, что мы пережили. Он вернулся вчера к вечеру. Усталый, слегка похудевший, загорелый. Положил вещи, сходил с докладом к начальнику и пошел ко мне. До ужина, до ванны, до чертового медпункта, куда его направляли согласно протоколу. Он нашел меня на рабочем месте — я заполняла бумаги. Просто вошел в кабинет, плотно закрыл за собой дверь и замер. Я не сразу поняла, что происходит, но когда наши взгляды встретились, мир наконец-то снова стал цельным.
Я смотрела на его такое любимое лицо, которое каждый день призывала во снах. И кажется… да не кажется, я точно заплакала. Потому что Аксель сорвался с места, упал на колени перед моим креслом, развернув его к себе, и заключил меня в объятия. Я целовала его волосы, которые почему-то пахли дымом, дрожала, не могла говорить и плакала навзрыд. Шептала ему что-то о том, что переживала, что страшно переживала за него, что не могла толком спросить, но надеялась. Надеялась и надеялась. А потом он меня поцеловал, заглушив этот поток никому не нужных слов.
Это был соленый и горький, терпкий, волнующий и сводящий с ума поцелуй. Грин целовал, не спрашивая разрешения, не осторожничая, как будто переступил какую-то черту. Когда он оторвался от моих губ, чтобы посмотреть в глаза, улыбнулся, собираясь что-то сказать, я прошептала ему слова, которые не говорила никому и никогда. Я всегда считала, что женщине не пристало делиться своими желаниями, особенно в такой ситуации.
Но этот парень разбудил другую Анну. Эта мерзавка наклонилась к его губам, демонстрируя вырез платья, и приглушенным хриплым шепотом заявила, что хочет его до безумия, что не понимает, как жила все это время без него.
Надо было видеть выражение его лица. Кровь бросилась ему в лицо. Он что-то прошептал, но я не слышала из-за грохота собственного сердца. Мы снова поцеловались — жарко, неистово. Он позволил себе чуть больше: расстегнув халат, запустил вздрагивающие от нетерпения горячие пальцы под мою рубашку.
Я думала, умру, когда он коснулся моей кожи. Это было так ново, так необыкновенно.
А потом все закончилось. Тяжело дыша, побледнев, он отстранился. Извинился. Сказал, что хочет не так. Черт возьми, он прав. Но я вскочила вслед за ним и подобно девчонке бросилась ему на шею. Он слегка покачнулся, и только тут я поняла, насколько он на самом деле устал. А потом заметила под рубашкой выпуклость на правом плече. Он поморщился и отступил было, протестуя, но я заставила его сесть и распахнула рубашку.
— Всего лишь царапина.
Я закусила губу. И отвела его в полевой госпиталь на перевязку. Я не стала даже поправлять волосы. Мне было все равно. Плевать. Мне хотелось кричать о том, что он вернулся. Я ждала, пока его перевяжут, а Аксель посматривал на меня поверх головы склонившейся над ним медсестры. Его глаза сверкали, как сапфиры. Что-то происходило в его голове. Я не могла определить, что именно, и это заводило еще больше.
Глава седьмая
НАСТОЯЩЕЕ. АКСЕЛЬ
Если бы кто-нибудь намекнул ему, что Анна Перо лишится не только жизни, но и лица, он бы покрутил пальцем у виска, поднял бы говорящего на смех. Анна была воплощением жизни. По крайней мере, та Анна, какой он ее запомнил. Та женщина, которая открыла для него мир чувственных удовольствий и, что, наверное, важнее, мир любви. Она подарила ему свои чувства тогда, когда он больше всего нуждался в них.
Он не ощущал разницы в возрасте, не ощущал, что их роман в любой момент может оборваться: он может погибнуть, Перо может уехать — ему было плевать. В девятнадцать лет Грин чувствовал себя бессмертным и фактически был им. Через раз возвращаясь с задания с простреленной конечностью, он все время плясал на том самом волоске, который отделял его от смерти, и смеялся над своей судьбой. И даже последующее расставание с Анной, возвращение в Треверберг и погружение в незнакомую для него гражданскую жизнь отвергнутого сына, стажера и студента не повлияли на Грина так, как события последних лет.
Сначала Энн. Потом смерть Анны. Образы двух женщин, которых он впустил в свое сердце, сплавились в пульсирующий комок, который жег грудь, уничтожая остатки чувств. К обеим.
Стоя у огромной белой доски и пожирая взглядом последнюю фотографию Анны Перо, Грин думал. Она практически не изменилась.
