То ли от того, что она впервые в жизни держала настоящий французкий парфюм, то ли от невосполнимой утраты практически последних средств к существованию, руки Надежды Викторовны предательски дрожали.
На золотой наклейке было крупно выдавлено английскими буквами «Shanel N5» и под этим помельче Paris. Коробейникова благоговейно погладила флакон и осторожно дотронулась до пульверизатора. Ободок вокруг него ей чертовски что-то напоминал, но она никак не могла вспомнить, что именно.
Наконец, решившись, она зажмурилась и нажала на пульверизатор. Из черной точки вырвалось грозное шипение, но ни единой брызги. С дурацкой улыбкой она нажала еще раз, и еще… потом взболтала, как баллончик с хлорофосом, и даже перевернула вверх дном.
Глаза девицы то разбегались в разные стороны, то сходились на переносице, а «секьюрити» возмущенно привстал со стула. Никто не знал, что нужно говорить в подобном случае, и нужно ли вообще что-нибудь говорить.
А Надежда Викторовна, перевернув флакон с духами, увидела на дне точно такую же золотую наклейку. На ней теперь уже русскими буквами, но как-то не совсем по-русски было нацарапано: Шанель N5. Кооператив «Полония». Варшава. Теперь она по очереди читала обе наклейки и, чувствуя, как глупеет прямо на собственных глазах, тупо повторяла:
— Париж-Варшава! Варшава-Париж! Скажите пожалуйста!
И только тогда она вспомнила, на что, собственно, похож ободок пульверизатора. Как две капли воды он был похож на крышку от бутылки с подсолнечным маслом, только тот был металлического цвета, а этот желтого и с дыркой посредине.
Надежда Викторовна вопросительно подняла глаза на длинную, похожую на книжку-раскраску, может быть, хозяйку магазина, но та с достоинством салонной дамы опередила ее:
— Ну да! А че? «Шанель N5», но из Варшавы! Сделано по эсклюзивной лицензии. А вы хотели бы за свои деревянные, как за доллары — прямо из Парижа?!
— Но вы же сами сказали, что они от ку…ку…тютюр! — с трудом выговорила последнее слово Надежда Викторовна.
— От кутюр! — уже совершенно бестрепетно заверила ее салонная красавица. — Но не парижских, а польских. А че! «Шанель» она и Варшаве — «Шанель!»
И уж совсем с чувством оскорбленной невинности звонко выкрикнула:
— Да какая, боже мой, разница!
Как она покинула странноприимный салон, как добралась домой — пешком или на троллейбусе — как не перепутала дверь на лестничной площадке и открыла именно свою, Надежда Викторовна не смогла бы вспомнить даже за пять минут до смерти, когда вспоминается все-все — и то что было, и то, чего никогда не было, и то, чего просто не могло быть.
Но и на следующий день она отчетливо помнила, что потом до вечера просидела на кухне, прижимая к груди коробок с названием «Шанель N5», боясь извлечь на свет флакон с божественными французскими духами от польских кутюрье и пульверизатором от бутылки с подсолнечным маслом.
Короче. Она так сидела-сидела… а вечером, когда тени на кухне сперва стали пугающе отчетливы, как первые глубокие морщины, а потом налились чернотой и расплылись в пространстве, и чайник, который она уже в пятый раз кипятила, так и не выпив ни одного стакана чая, полностью обезголосил… словом, Надежде Викторовне пришло в голову, что с нею давно уже играют в какую-то зловеще-загадочную игру без названия. И, что самое неприятное, она все время проигрывает, а кто в этой игре выигрывает — непонятно. И если она прямо сейчас, не выходя из кухни, не придумает ей подходящего названия, а, главное, не поймет, какое отношение имеет к этой игре и тот чумазый лотерейщик-кавказец, и всенародная судья, и размалеваная девица из салона, и бесчисленное множество совершенно незнакомых людей, от одного вида которых хочется хохотать, выть на луну и плакать одновременно, название придумают другие, и тогда уж ей точно никогда не научиться жить в этой смутной стране без зарплаты, работы, горячо любимого мужика и надежды, что оставшейся жизни все же хватит, чтобы все это заполучить, и при этом не умереть, как один, в борьбе за это!
И уже в абсолютных потемках Коробейникова вскочила со стула, подбежала к окну, одернула занавеску и, распахнув его настежь, выглянула наружу. Но снаружи было также темно, как и внутри, на кухне, во всей квартире, как может быть темно только в переходный период от социализма к беспробудной вечности, то есть от, так называемого, светлого прошлого к, так называемому, темному будущему, а еще потому, что рынок внизу по ночам не освещался в целях экономии электричества, как впрочем по той же самой причине не освещался и весь остальной город, кроме площади Павших революционеров, внутренних дворов многочисленных зон в черте этого же города и крылечек обкома и горкома партии. Весь остальной мир освещали только тусклые окна домов да фары редких в эту пору машин, но ходили упорные слухи, что скоро и электричество тоже будет выдаваться строго по карточкам и наступит полная ГОЭЛРО, то есть полярная ночь, но без северного сияния и круглый год.
Вдруг Надежде Викторовне показалось, что зазвонил телефон. Очень громко и требовательно. Она уже было дернулась в сторону коридора снять трубку, но вовремя вспомнила, что телефона у нее нет. А если бы и был, то нет таких друзей, которые могли бы ей звонить заполночь.
— Игра воображения! — уверено произнесла она, но звонок все еще звенел в ушах.
К тому же произнесенное вслух в который раз за последние два дня слово игра насторожило и озадачило.
Где-то далеко внизу тяжело хлопнула парадная дверь. В последнее время двери кругом ставились железные, иногда и с кодовыми замками. Но замки были местного производства, а потому впускали кого нипопадя, кроме хозяев своего же подъезда. Часто жильцы забывали код и стучали в окна первых этажей, требуя открыть непокорную дверь. В конце концов, благодаря общим усилиям замки ломались, и тяжеленные двери противно хлопали под напором уральского ветра.
За стеной, в подъезде, гулко протопали чьи-то шаги, кто-то, кажется, остановился у ее двери. Надежда Викторовна напряглась: вот сейчас позвонят или постучат, сорвут с петель дверь и ворвутся в квартиру. Потом без слов скинут ее из окна вниз.
— Да за че же?! — лихорадочно прошептала Надежда Викторовна, вцепившись в подоконник.
Ну те, кто скинет, наверняка это хорошо знают, а ей через пару секунд это будет уже как-то и ни к чему. Утром, с открытием рынка, ее найдут на рыночной площади. Затем перероют всю квартиру в поисках денег на похороны. Конечно, ничего не найдут, поскольку все уже ночью найдено другими. Будут долго спорить за чей же счет ее хоронить. Ни до чего не доспорятся. И тогда торговцы мясом потихоньку припрячут бесхозный труп, а ночью расчленят и пустят в продажу, как… Этот вопрос показался Надежде Викторовне совсем не пустяшным. Скорее всего, она пойдет по цене супового набора или костей для собак. Едва подумав об этом, Надежда Викторовна задохнулась от обиды и возмущения, и так резко закрыла окно, что стекла затряслись, как от близкого взрыва, а с потолка посыпалась побелка.
Присев на стул, она долго прислушивалась к тишине в подъезде — то какой-то подозрительной, то противоестественной. Но там больше никто не топал, и убивать и грабить ее не торопился. И это в городе, занявшем третье место в СССР по преступности — сразу после Одессы-мамы и Ростова-папы на Дону! От такого вопиющего пренебрежения к ее персоне Надежда Викторовна чуть не расплакалась.
— Да че ж это я за такая мелкая тварь, — сокрушенно запричитала она, — что даже убийцы и воры не видят меня в упор! Да че ж это у меня за квартира, прости господи, что в ней совсем нечего украсть! Работала, работала, и че ж! — ни себе, ни людям! Избушка на курьих ножках и та… побогаче!
А утром, едва открыв глаза, Корбейникова поняла, что ее игра таки началась! По совету судьи она, о-ля-ля! таки не пошла на работу, а вспомнив толстого лотерейщика, твердо решила не играть таки в азартные игры с государством, а позабавиться с народом, точнее, позабавить народ, а еще точнее, вместе с ним «забить» невиданного доселе «козла», да так, чтобы мяса того паршивого козла хватило на всех, то есть, чтобы каждому за его «маленько» выдать по огромедному куску, а ей, несчастной, хоть шерсти клок с каждого — и то ладно! И пусть надежда умрет последней!
— Прима! — в восторге от предвкушения новой жизни воскликнула Коробейникова. — Прима! Золотой рубль, золотой зуб, вэщь! Надежда-прима!
Нет! Ее надежда — это полная безнадега! Тоже мне, прима! Им всем нужна другая надежда, не такая, как у нее, настоящая, которая не обманет. Например… а че? — вот именно! Надежда-прим! И во весь экран, как МММ!
— Скажите пожалуйста! — глаза Надежды Викторовны лукаво блеснули. — МММ, Надежда-прим! Это же надо — хрен знает че, а как звучит!
