— Теперь вы знаете всё, — негромко сказала она.
— А всё ли знаешь ты? Теперь ведь ты подследственная…
— Знаю, что я не воровка.
— Жанна, — просительно заговорил Рябинин, — чтобы моя совесть была спокойна… Чтобы я смог что-то сделать… Я должен быть уверен в одном…
— В чём?
Рябинин подался вперёд, к её лицу, чтобы не упустить на нём и тени; голос его перепал с просительного на требовательный и с тихого на громкий, став каким-то калёным до звонкости; взгляд въелся в её зрачки, стараясь через них, через глаза влить свой вопрос в сознание её, в подсознание, — от усилий и от странного страха по спине Рябинина побежали колкие и зябкие мурашки.
— Ты взяла бриллиант?
Она вскинула руку, положила её на грудь и дико глянула на Рябинина:
— Нет!
Ей сделалось тяжело до влажной испарины на висках, но она держала рябининский взгляд, зная, что отводить его никак нельзя. И тогда Рябинин сочувственно усмехнулся. И тогда она отвела глаза, не выдержав вторую силу насмешку.
— Неправда! — отрубил Рябинин.
— Ну почему он мне не верит? — не очень убеждённо пожаловалась она кому-то, богу.
Потому что Рябинин исподволь и давно размышлял над виновным поведением; потому что скопил сотню записей, конспектов и примеров из практики; потому что даже написал статью… Он нашёл три признака виновного поведения. Первый: отсутствие у подозреваемого возмущённой реакции-вспышки. Второй: поиск подозреваемым компромиссного решения. Третий: стремление подозреваемого сохранить добрые отношения со следователем. Ибо невиновный возмущён напраслиной, он не согласен на полуправду и ему плевать на чувства следователя.
А Жанна и не выдержала его откровенного вопроса.
— Когда эта Лалаян тебя догнала, ты возмутилась?
— Я удивилась.
— Но она же прямо обвинила в воровстве.
— Её можно понять, такая пропажа…
— И что ты ей ответила?
— Пусть поищет дома, в машине…
— Ну, а инспектор тебя возмутил?
— Рыженький, весёлый парнишка?
Все признаки виновного поведения — Жанна опять говорила неправду. В этом был виноват и он, знавший, что нельзя допускать лжи; и не только потому, что ему нужна правда и ложь аморальна, а и потому, что эта ложь наслаивалась и каменела, как пласты стылого бетона, — потом её никаким ломом не возьмёшь. Трудно говорить правду после лжи — легче вовсе не говорить. И после лжи бывала уже другая правда, второго сорта, что ли…
— Ну почему вы теперь-то мне не верите? — повторила она, под «теперь-то» имея в виду его разговор с инспектором.
Рябинин тупо смотрел в её выбеленное — лампой ли, разговором ли, ждущее лицо. Он не понимал, что происходит… Весь день между ними шла изнурительная борьба. Она боролась за себя. Но ведь он тоже боролся за неё. Тогда почему же борьба?.. А если борьба, то он опять будет следователем. Какая ей нравится маска-то?.. Своего парня.
— Хорошо, — обмяк у неё на глазах Рябинин, готовый поверить во что угодно. — А почему ты смотрела на кольцо с таким интересом?
— Бриллиантик красивой огранки, — подалась она к нему, готовому поверить во что угодно.
— Что за огранка?
— Называется «Роза д'Анвер».
— Ого, фик-фок на один бок.
— Как вы сказали?
— Говорю, небось самая дорогая огранка?
— Нет, самая дорогая так и будет — бриллиантовая.
— Значит, камешек, что называется, чистой воды?
— Да, без всякого нацвета.
— Бриллиантик высшей категории?
— На высшую, на шестую группу он не вытянет. В его основании есть сколик.
— Заметный? — деловито спросил Рябинин.
— Нет, конечно. Но в лупу вид…
Она не кончила начатого слова, отпрянув от стола, точно Рябинин на неё замахнулся. Но Рябинин опустил глаза, не в силах видеть чужой униженности. Ему захотелось пропасть из своего собственного кабинета, улететь мгновенно в форточку, что ли, — и оставить эту лживую девицу, с которой так неожиданно свела судьба. Эта лживая девица была преступницей. И ему захотелось… Но топаз светился далёкими годами…
Топаз вздрогнул, гулко ухнуло дерево, и волна французских духов пошевелила его волосы…
Жанна упала на стол и зарыдала на всю прокуратуру.
На следующий день Рябинин не пошёл в маршрут — не мог. Начальник партии пощупал его лоб и велел лежать. Маршрутчиком к Маше определили Степана Степаныча. Рябинин побрёл берегом, бездумно и слепо, пока не дошёл до скалистых выходов аргиллитов. Он сел на треснутый останец, сгорбился и стал глядеть на воду.
Она похолодела, попрозрачнела, понесла клочки пены и сорванные временем травы и ветки. Утренняя галька холодила ноги не по-летнему. Чаще ложились туманы, сползая с сопок, а может быть, и с самого Сихотэ-Алиня. Стали дуть внезапные ветры, щекасто распирая палатки. Покраснели листья-плети дикого винограда, рубиново занавесив поскромневшие стволы…
Сухо хрустнула галька. Рябинин повернул голову на этот сейчас ненужный ему хруст. Маша подошла пугливо, как провинившаяся школьница. Она уже оделась в маршрутные брюки и куртку — только её белёсый платочек полоскался в руке, ещё не обуздав свободных волос.
Рябинин отвернулся. Вода бежала, как бы застыв в своём вечном движении. Застыли крепкие и нависшие аргиллиты. Застыл голубеющий Сихотэ-Алинь. И он бы стыл тут, как тёмный останец, не трепещи над ухом белёсый платочек.
— Серёжа, я ни в чём не виновата…
— Почему сразу не сказала? — жёстко бросил он слова на воду, и они вроде бы отскочили от неё, как плоские камешки.
— А зачем?
— Я бы знал правду.
— А зачем? — повторила она с тихой настойчивостью.
— Неизвестность устраивает только трусливых.
— Ах, Серёжа, ничего ты в любви не понимаешь…
— В чужой, — злорадно добавил он.
— Даже в своей.
— Чего я не понял? — он через силу обернулся к ней, к косынке, трепещущей на уровне его глаз.
— Серёжа, любовь — это когда человеку хорошо оттого, что любимому хорошо.
— Мне теперь совсем не хорошо.
— Но тебе было хорошо.
— Да, мне было хорошо.
— Я и хотела, чтобы тебе подольше было хорошо.
— А потом что?
— Серёжа, а почему тебе потом стало нехорошо?
— Садистский вопрос.
— Если счастлив любимый человек, то и ты счастлив… Не так ли?
Рябинин промолчал. Его ум не работал, а сердцу логические задачи были не под силу. Он перевёл взгляд на чёрную, по-осеннему стекленевшую воду. Полевой сезон кончился. Осталось несколько маршрутов. Потом они разъедутся, затеряются… И конец.
— Серёжа, редко у кого всё сбывается, — сказала она неуверенно, как бы раздумывая, нужно ли это говорить.
Он вновь не ответил. Что у него сбылось? Да он и задумал-то лишь одно, единственное, главное. Вернее, у него появилось в жизни одно, единственное, главное, вдруг унесённое неизвестно куда и неизвестно почему. Как этой рекой, бездумно несущей пену, листья и ветки.
— Серёжа, мы всегда получаем меньше, чем ждём…
Меньше, чем ждём… То, чего ждал он, не делилось на «меньше» и «больше» и ничем не мерилось — всё или ничего.
— А почему, Серёжа? Потому что никогда не знаем, чего ждём.
Сознание, даже отключённое, нашло в себе малые силы не согласиться. Он знал, чего ждал.
— Серёжа, я пошла…
Всю последующую жизнь он хотел понять, какая же тревога заставила его глянуть на Машу тем редким и запечатляющим взглядом, который оставляет лик человека в бороздках памяти навсегда; глянуть тем взглядом, который стукнул в его собственное сердце болезненным толчком… Прощался ли он с ней, уходящей к другому, к мужу? Интуиция ли коснулась своей неосознанной ясностью? Или непознаваемое предупредило его?
Маша стояла, слабо улыбаясь как-то издалека, словно она была на другом берегу. Карие глаза потеряли ясность — грусть ли их затуманила, отражалась ли в них дымка Сихотэ-Алиня… Крепкая и беззащитная шея вздрагивала от ветерка. Струились выгоревшие волосы, увлекая её туда, в маршрут. Она вскинула руку и провела пальцами по лбу, уже отстраняясь от разговора, от Рябинина, от уходящего и ушедшего.
— Серёжа, любовь — это когда хорошо оттого, что любимому хорошо, повторила она, хотела повернуться, но вдруг нагнулась и поцеловала его в краешек губ, как тогда.
И пошла скоро, не оглядываясь…
Он просидел тут весь день. Солнце перевалило с одного берега на другой. Ветерок сменился ветром и опять ветерком. Птицы к нему подлетали, рыбы к нему подплывали, черепахи к нему подползали… Река струилась и окрашивалась небом, пока не потемнела. Тень от скалистых аргиллитов наползла на него, погребая на ночь.
И тогда он услышал смертельный и далёкий крик — в лагере.
Рябинин вскочил и побежал на затёкших ногах…
Повариха рыдала, упав головой на доски обеденного стола. Рядом темнел Степан Степаныч — мокрый, с несвоим, перекошенным лицом. Больше никого не было.
