Обнорский какое-то время недоуменно смотрел на Кудасова, потом безразлично кивнул, вылез из машины и, не попрощавшись, зашагал прочь…
Кудасов посмотрел ему вслед, а потом негромко сказал Маркову:
– Вот что, Степа… Клубочек этот неплохо было бы размотать… Тут что-то очень серьезное накручено… Ты займись этим… только осторожно… Парень-то явно знает много… И вот что… Он сейчас в шоке, теребить его бесполезно… пока… Я другого опасаюсь – как бы с ним плохого чего не случилось… Проконтролировать надо. Давай-ка помозгуем, как над ним ядерный зонтик[110] раскрыть… Через агентуру поработаем…
– Ключики-то у него есть от всех этих запуток, – задумчиво кивнул Марков, – вот только почему он отдать их не желает…
– Поживем – увидим. – Кудасов потер красные глаза и скомандовал: – Поехали на базу…
…Лида Поспелова, открыв дверь Обнорскому, даже отшатнулась, увидев его лицо: Андрей, казалось, похудел за один день и состарился, и только глаза горели каким-то диким, фанатичным огнем…
– Андрюша, – растерянно сказала Поспелова, отступая в прихожую, – ты… Что случилось?
Серегин не ответил, прошел на кухню, сел за стол, закурил и долго молчал. Лида подошла к нему, теребя поясок халата, и испуганно спросила:
– Ты… У тебя состоялась пресс-конференция?
– Что? – Андрей словно очнулся. – Пресс-конференция?..
Он улыбнулся страшной улыбочкой, от которой у Лиды побежали по спине мурашки, и сказал каркающим голосом:
– Пресс-конференция… Не было никакой пресс-конференции… И не будет уже.
– Почему? – Поспелову не держали ноги, и она присела на табуретку.
– Потому, – ответил Обнорский и закрыл глаза.
Лиде стало очень плохо, она просто физически почувствовала, что с Андреем произошло что-то очень страшное.
– Андрей… – Женщина попыталась взять его за руку, но он отдернул ладонь. – Андрюша… Я прошу тебя… Я требую рассказать мне все!
– Нет. – Серегин спокойно покачал головой.
– Но почему?! Почему? Мне кажется, я имею право… – Она почти кричала, но Обнорскому, казалось, было все равно.
– Почему? – переспросил он и наконец взглянул на нее. – А потому что за моим рассказом – смерть! Понимаешь? Смерть! А я не хочу, чтобы и ты…
Андрей поднялся, не договорив, и шагнул к выходу. Лида попыталась ухватить его за рукав, но Обнорский резко вырвался:
– Не дотрагивайся до меня!
– Почему?! Почему, Андрюша?! – Она резко зажмурилась, не понимая, что происходит, но слез все же удержать не смогла. – Почему?!
– Потому что смерть на мне, – глухо ответил Серегин. – Смерть! Я к кому ни притронусь… Про́клятый я, наверное… Одного понять не могу – как земля-то еще меня носит…
– Андрей! – отчаянно закричала Поспелова. – Если ты сейчас уйдешь… я больше никогда не пущу тебя!
– Я не собираюсь возвращаться, – качнул головой Обнорский. – Прощай. Прости меня, Лида…
Он шагнул на лестничную площадку и захлопнул за собой дверь…
На улице было уже темно – в конце ноября в Питере темнеет очень рано… Андрей вышел на набережную Невы, постоял, бездумно глядя в черную воду, закурил и пошел к Литейному мосту…
Ему было… нет, это даже нельзя назвать словом «плохо»… Ему было так… В общем, не дай Бог никому…
Журналистское расследование закончилось… Одного только Андрей не мог понять: как же так получилось, какие высшие силы допустили, что за информацию в этом расследовании он все время расплачивался не своей, а чужой кровью? Почему же он-то остался жив?..
Впрочем, это, наверное, ненадолго. Так и должно быть… Душа у него и так уже умерла… Или, точнее, ее убили… Очень хотелось заплакать, но слез не было… Словно выгорело все в груди, осталась только горькая зола…
Он шел покачиваясь, как пьяный, и даже не пытался закрыться от резких порывов пронизывающего ноябрьского ветра…
Сентябрь 1993 года. Государственный Эрмитаж
Даже в будние дни в Эрмитаже, который часто называют главным музеем России, посетителей хватает. Правда, по залам ходят в основном приезжие. Петербуржцы если и заглядывают в свои музеи, то обычно в выходные, да и то… Коренной петербуржец считает, что раз музеи у него, как говорится, под боком, то посетить их он всегда успеет. Так жители курортных южных городов иногда относятся к морю – чего в нем каждый день плескаться…
Бродивший по залу западноевропейской живописи черноволосый, чуть сутуловатый парень тем не менее был коренным петербуржцем. Звали его Андрей Обнорский, а работал он заведующим криминальным отделом городской «молодежки». Точнее – бывшей «молодежки».
Парень явно кого-то ждал, время от времени посматривая на часы. Он подошел к одной из картин и внимательно начал ее разглядывать – на холсте изображалось похищение Зевсом царевны Эгины, табличка свидетельствовала, что над полотном трудился великий Рембрандт. Обнорский долго рассматривал картину с каким-то странным выражением на лице. Казалось, на него накатил внезапный приступ головной боли – Андрей поморщился и закрыл глаза…
В конце ноября 1992 года, когда в поселке Сосново погибли Шварц, Ирина Васильевна Гордеева и четверо неизвестных, ему казалось, что жизнь кончилась. Он и не верил больше никому, ничего не боялся – потому что ничего уже не хотел и ничего ни у кого не просил, потому что никто ему не мог дать самого главного: избавления от мук совести… Андрей считал, что Лебедева, Кондрашов, Гордеева и Вихренко погибли из-за него, – и никто не мог убедить его в обратном. Более того, их смерти оказались абсолютно напрасными, потому что настоящая – рембрандтовская, а не варфоломеевская – «Эгина» погибла в огне…
Позже он удивлялся, как не сошел с ума в те дни… Ему казалось, что Бог отвернулся от него… Так кто же поддержал его тогда?
Пару недель после пожара в Соснове Обнорского пытались дергать в разные прокурорские и милицейские кабинеты, но он наглухо включил дурака, везде тупо повторял, что ничего не знает, ничего не видел и вообще сам ничего не понимает… Разговаривал с ним и Ващанов – подполковник остался доволен этим разговором и потухшими глазами Серегина; Геннадий Петрович посоветовал Андрею не лезть в разные сомнительные авантюры и обещал всегда помогать с «объективной информацией», необходимой для «любого нормального криминального журналиста».
В конце концов от него все отстали…
Андрей и сам даже не мог толком объяснить, что с ним происходило, – словно какое-то реле в голове перегорело… Окружающую действительность Серегин воспринимал вяло и равнодушно… Это в какой-то мере и спасло его – иначе, вполне возможно, Андрей учинил бы какую-нибудь скверную вещь над своим организмом…
В середине декабря, когда шок стал чуть-чуть проходить, Обнорский ненадолго встрепенулся. Он даже попытался изложить на бумаге все, что случилось с ним в ноябре. Для кого он пытался писать? Андрей и сам не знал этого….
Письменную исповедь свою он тогда довести до конца не смог – стали ему чудиться голоса погибших, а перед глазами вставали их лица… Они словно упрекали Андрея за его гордыню и за то, что он хотел самостоятельно раскрыть тайну «Эгины», руководствуясь в том числе и своими журналистскими амбициями… Кто сказал, что плата своей кровью – самая страшная? Самая страшная плата – это чужая кровь, пролитая ради твоих идей и планов… Утверждение это, естественно, распространяется лишь на тех, в ком осталась хоть капля совести, а потому не касается, например, политиков.
Серегин политиком не был, поэтому тяжело запил и словно снова усыпил свой мозг, залил его водкой…
Нет, иногда он появлялся в редакции и даже выполнял норму строкажа, но материалы, которые он сдавал в печать, писал словно не Серегин, а кто-то другой. Исчезло из них что-то, что раньше задевало читателей за живое, за что они (читатели то есть) прощали Андрею огрехи стиля и некоторую неуклюжесть пера… Обнорский стал обычным криминальным репортером, действовавшим по простой схеме: побольше крови, ужасов, спермы, а в конце материала – торжество справедливости и арест злодеев… Ну а если не арест, то уверенность в неизбежном аресте… А еще из его статей напрочь исчезла аналитика…
Пил он почти каждый вечер, меняя компании и женщин, у него появилось много знакомых, его стали в самых разных кругах принимать как своего парня… Короче, потихоньку-полегоньку начал Обнорский превращаться в заурядную сволочь. Скорее даже не в сволочь – в ничтожество.
Очнулся он по-настоящему только в марте 1993 года… Может быть, наступившая весна сумела разморозить его душу? Трудно сказать… Но только дошло до Андрея в один прекрасный день, что если уж суждено было ему уцелеть тогда, в ноябре девяносто второго, то, наверное, не выполнил еще журналист Серегин всего, предначертанного ему в этой жизни.
