— Но как же так?! Как же так?.. — Девушка осмотрела окружающих полными слез глазами, остановилась на интеллигентном наблюдателе.
Точно против воли он сделал шаг вперед к Платонову:
— Врешь. Ты его ударил. Назвал дохляком и ударил.
Так завелось это дело, фабулой своей похожее на сотни других. Но ему сопутствовали два особых обстоятельства, первое из которых переместило ординарную папочку на Петровку.
Заключалось оно в том, что арестованный Платонов оказался рабочим кладбищенской мастерской. На следователя и начальника райотдела милиции начали массированно давить. Их осаждали вдовы — заказчицы престижных памятников; вдовы, дети и даже внуки — владельцы памятников, стоявших рядом (из солидарности); самые неожиданные высокопоставленные или тайновластные лица; наконец, кладбищенское руководство, разъезжавшее на сияющих «Волгах».
Когда начальнику райотдела пригрозили учинить разгром на могилах его стариков (на том же кладбище похороненных), он впал в малодушие. И дело, вероятно, закрыли бы «за малозначительностью» или еще с какой благовидной формулировкой, но из больницы сообщили об ухудшении состояния потерпевшего. Теперь статья обвинения звучала сурово: «тяжкие телесные повреждения».
И начальник райотдела упросил Скопина принять дело в свое производство, а перед защитниками Платонова притворно разводил руками: дескать, рад бы, да начальство вдруг забрало в приказном порядке.
Вторым — менее необычным, правда, — обстоятельством была неуверенность в единственном свидетеле по фамилии Власов.
Вообще подкуп или угрозы, а то и слезные просьбы родственников нередко заставляют людей менять показания в пользу обвиняемых. Нечего и говорить, какая это язва для правосудия. Но Власов, по осторожному отзыву районного следователя, повел себя «немножко чудно» с самого начала, еще до всей вакханалии вокруг Платонова.
Потому-то дело и досталось Знаменскому.
— Не взыщите, Пал Палыч, что подсовываю элементарную историю, — заметил при этом Скопин, — но она по вас скроена. Боязливостью не страдаете. Тут у вас не липко, — он потер ладонь о ладонь. — И умеете взбадривать человеческую совесть. Так что, надеюсь, убережете драгоценного свидетеля до суда. А то срам мне будет перед районом.
«Позолотил пилюлю старик. Надо скоренько развязаться с этой мурой, пусть уж лучше другие дела подождут».
Телосложение Платонова выглядело боксерским только до пояса; ниже было рыхловато, и он неспокойно ерзал на привинченной к полу табуретке в тюремном следственном кабинете. Табуреточка не отличалась мягкостью и размерами, мало-мальски солидный зад на ней целиком не помещался. Однако не шезлонг же сюда ставить. Это одна из первых необходимых подследственному привычек — умение долго и смирно сидеть на такой вот табуреточке. Платонов еще не привык. И привыкать не собирался.
— Вот увидите, я от вас отобьюсь, майор! — хвастливо встретил он Знаменского.
— Лучше называйте меня «гражданин майор» или «гражданин следователь».
— Если вам больше нравится… — нагло осклабился Платонов.
— Просто чтобы соответствовало ситуации, поскольку я работаю в Министерстве внутренних дел. А вы, если не ошибаюсь, на кладбище? (С наглым — по-наглому).
Платонов спесиво фыркнул:
— Я бы сказал, на стыке сферы обслуживания и искусства.
— А точнее, изготовляете памятники. Гуманная профессия.
— А что? Вытесываю модные надгробные плиты. Развивает и физически и философски. «Неправда, друг не умирает, лишь рядом быть перестает!» и тому подобное… Про нас, говорят, даже роман есть: «Черный обелиск». Случайно не читали?
— Случайно читал. Мне не показалось, что это про вас.
— Зато из-за этих обелисков знакомства иногда заводятся — ого-го. Как начнет у вас телефончик трезвонить. Ха-ха. Еще извинитесь!
— Чудно, что за вас горой стоят. Ничей вы не зять, не племянник. Почему начальство землю роет?
— А из принципа. Не тронь наших! Погребальная служба великую силу имеет! Похоронить — это вам не родить, гражданин следователь. Хлебнете вы со мной кучу неприятностей, тем и кончится.
— Поживем — увидим. Давайте к делу. Вы знакомы с показаниями свидетеля Власова? Вы их подтверждаете?
— Это длинный, что ли?
— Не знаю, какого он роста, но он видел, как вы били потерпевшего.
— Врет, требую очную ставку!
— Зачем ему врать?
— Девчонка понравилась, вот он ей и подыгрывает.
— Неубедительно, гражданин Платонов.
— А я точно говорю, он на нее облизывался. «Красивая девушка» — это он сказал лично мне.
— Значит, на месте происшествия Власов присутствовал. Причем еще до того, как вас задержали. Не отрицаете?
— Ну, не отрицаю. Делов-то!
— И правильно делаете — заметен философский склад ума. Но раз Власов там был, то мог видеть весь разворот событий.
— Разворот!.. Мало ль, что он натреплет! Он говорит, что я ударил, а я могу сказать, что он. А? Два стоят, один лежит, кому верить? Вдруг я сейчас на него заявлю?
— Вы забыли о потерпевшем, который вряд ли вас спутает. Да и продавщица табачного ларька утверждает, что Власов спокойно наблюдал за происходящим.
Платонов, уличенный в глупости, разозлился на ларечницу, которая раньше в свидетелях не фигурировала:
— Ну что людям надо!..
— К делу, Платонов, к делу. Мы с вами топчемся на месте.
— Не бил я этого сопляка, чтоб он сдох! Пощупал у него отвороты пиджака, говорю: «На свидание с модерной девочкой в таком костюме…» Может, он не перенес критики? Хлоп, и в обморок. Кругом нервные все пошли. Вот у нас на кладбище спокойно, а в город выйдешь — как будто все от психиатра бегут…
— Гражданин Платонов, закон признает за вами широкое право на защиту, но зачем уж вовсе чепуху городить?
— А вы не все в протокол пишите, — назидательно посоветовал тот. — Чего поприличней. К примеру, так: «Он первый с кулаками полез, я говорю: „Мальчик, осторожней, у меня рука тяжелая“. Тут он — задний ход и брякнулся сам. Я его и пальцем не тронул. Видно, со страху ножка подвернулась». И совсем другая картина получится. А вам-то не все ли равно?
Подобным манером они побеседовали еще минут пятнадцать, пока Пал Палычу не опротивело смотреть, как допрашиваемый перемещается с ягодицы на ягодицу. Платонов был ему уже ясней ясного. Да и времени не оставалось: через полтора часа они с Зиночкой должны попасть к Саше в госпиталь.
В дни этих посещений Знаменский всегда испытывал душевный подъем.
Без малого месяц провалялся Томин сначала в Еловске, потом (когда разрешили перевезти) в ведомственной московской больнице и теперь быстро шел на поправку.
А первая неделя была ужасна. Тяжелая рана, критическая потеря крови, осложнения, скачки температуры… Увидя друга на следующий день после несчастья (Скопина вызвали на совещание, Знаменский оставил для него рапорт-прошение и умчался в Еловск), Пал Палыч по-настоящему уразумел и перестрадал смысл слов «жизнь висит на волоске».
Полтора суток провел Знаменский в больнице, и четыре раза при нем волосок истончался до паутинки. Врачи изъяснялись похоронным шепотом. Медицинские сестры передвигались на цыпочках, спрашивали в дверях: «Еще дышит?», «Еще жив?». И это «еще» вползало в уши угрожающим змеиным шипом.
Скопин достал Пал Палыча междугородным телефонным звонком, обстоятельно расспросил, выяснил, что дефицитных лекарств не требуется, что Томин под капельницей без сознания, а Знаменский просто мучается у его одра или в коридоре.
— В таком случае попрошу вас вернуться, у меня запасных игроков нет.
— Я жду, что приедет мать, Вадим Александрович!
— Матери даже не сообщили.
— Почему?!
— Гриппует. Ее все равно не допустят к раненому. Но Кибрит обещали короткий отпуск за свой счет. И родственники в Киеве извещены. Жду вас.
Пал Палыч стиснул зубы и пошел к Томину прощаться.
— Саша, держись! — заклинательно произнес он над землистым лицом. — Не сдавайся. Ты никогда не сдавался. Скоро Зиночка приедет. Ты всем нужен. Ты на этом свете очень нужен!
Тут подняла голову женщина в белом халате и шапочке, сидевшая возле кровати… и Пал Палыч узнал Багрову. Только сейчас он сообразил, что она постоянно находилась здесь и держала Томина за руку. Знаменский принимал ее за сестру, которая следит за пульсом, хотя мог бы догадаться, что этой цели служат точные медицинские приборы, установленные и в ногах и в изголовье.
— Здравствуйте, — тихонько проронила Багрова.
— Здравствуйте, — так же ответил Пал Палыч, как-то сразу все про нее поняв. — Совсем не отходите?
Она застенчиво улыбнулась.
— Говорят, ему без меня хуже.
