— Сам, — воздел глаза к потолку Савелов, когда положил трубку. — Уже не спит,
— Валентин Демидович, — тут же обернулся Чернов, — надо что-то делать. Надо посылать людей, что ли...
— Мимо, — коротко отверг Савелов. — Мы там светиться не должны никоим образом... А что это было? — вдруг спросил он.
— Не знаю, похоже, напоролись на риф. — Чернов развел руками.
— Какой, к дьяволу, риф? Там глубина метров триста! — грохнул кулаком по столу полковник. Он даже не подозревал, что почти дословно повторил слова неведомого ему штурмана с «Луча».
— Думаете?.. — Чернов не договорил. Савелов выдохнул тяжело:
— Не знаю...
Сейчас полковник ГРУ Валентин Демидович Савелов выглядел древним стариком.
Турецкий впервые за многие годы проснулся не по будильнику, а сам по себе. Еще и полежал, сладко потягиваясь и поглядывая за окно, где зимнее солнце с невероятно синего неба щедро добавляло серебра на и так искрящиеся ветки деревьев.
«Когда это у меня было время просто поглядеть на деревья? Я даже времен года не замечал. А теперь вот отчетливо вижу — зима. Да, а год-то, какой?»
Турецкий обернулся к настенному календарю, на котором была открыта страница июля 1995 года.
«Как быстро время летит. Только недавно, кажется, встречал девяносто шестой, а уже...».
Он снова посмотрел на календарь, теперь уже с сомнением.
«Нет, что-то тут не так. Какая-то ошибка. Да, Саша, заработался. Но зато уж теперь...»
Зазвонил телефон. Звонили из Генеральной прокуратуры. Начальник управления по расследованию особо важных дел.
— Привет, как дела? — Слушай, у меня к тебе вопрос, — обрадовался Турецкий, — какой на дворе год, месяц и число?
— Это ты, Турецкий? — не поверил своим ушам начальник.
— Да я, я...
— Ага, называется, закрутился, — хихикнул начальник. — На дворе второе декабря 1997 года.
— Иди ты...
— Точно.
Турецкий сорвал со стены календарь и засунул под диван. «Надо новый купить. Теперь буду каждый день отмечать».
— Так ты на меня не в обиде? — спросил начальник.
— В обиде? Нет.
— Ну и хорошо, мы оба погорячились.
«Да, совсем расслабился. Переспал, что ли. Как же я мог забыть? Это же не год и не месяц, в конце концов...»
— Я не погорячился, — сказал Турецкий.
— Ну хорошо, я погорячился. Но сегодня остыл. Подумал-подумал: что нам делить? И порвал твое заявление.
Вчера случился у них идеологический спор. Турецкий сорвался, кричал, стучал кулаком, на себя был не похож. Ну - накипело. Ни одно дело, которое Турецкий раскручивал в последнее время, так и не было доведено до конца. Как только добирался он до настоящих заказчиков, до мозговых центров, до шишек, ему тут же командовали — стоп! Не время. Погодим. Вот он и взорвался, бросил на стол заявление, а начальник тут же его и подмахнул, даже без двухнедельной отработки, поэтому-то Турецкий и был свободным с сегодняшнего дня.
Настоящую причину своего срыва Турецкий даже себе назвать не хотел. Нет, обиды копились давно. Но Александр Борисович перешагивал через них, не до этого было. В конце концов он делал свое дело, а уж дальше... Что ж, противно, что акулы и киты уходили, а оставались пескари, но это на совести тех, кто наверху. Хотя и с себя ответственности он не снимал. Но было столько других горячих злободневных дел, что только поспевай. И за этой суетой и напряженкой глохло недовольство, притуплялось, отступало. Но вот последняя капля — и все. Сорвался.
И теперь некого было винить. Он сам упустил преступника. Не он его разоблачил, не он довел дело до суда. Не успел. Преступник покончил с собой. И в этом промахе Турецкий считал виноватым только себя.
Это и была настоящая причина срыва. Александр, решил, что потерял чутье, смекалку, волю, интуицию, перестал быть профессионалом.
— Нет, — сказал он снова. — Я больше не могу
— Саша, я тебе клянусь. Мы не оставим ни одного твоего дела нерасследованным, — серьезно сказал начальник. — Я сам прослежу. Я сам буду ходить по кабинетам.
— Не в этом дело, — вдруг перебил Турецкий. — Дело во мне.
— Ты из-за чина обиделся?
Турецкий промолчал. Действительно, он должен был получить звание госсоветника юстиции третьего класса, по-армейски генерал-майора. Но указ не подписали наверняка и потому, что последнее дело он...
«Да, чего уж там, я провалил его. А значит, так мне и надо».
— Нет, повторяю, дело во мне. Понимаешь, во мне самом.
— Как это? — опешил начальник. — Я кураж потерял, знаешь, что это такое?
— Ты из-за этого самоубийцы?
— Да. Я должен был догадаться, я должен был успеть... А я не успел.
— Да это глупо, Саша. Сколько раз такое бывало... И подожди, надо же Меркулова дождаться. Вот вернется из Парижа, сядем втроем, все обсудим...
— Нет, больше не могу. Прости, что вчера на тебя кричал. Но я больше не могу работать в прокуратуре.
Начальник управления еще что-то говорил, утешал и стыдил, уговаривал и грозил, но Турецкий только повторял свое «нет».
А когда положил трубку, почувствовал вдруг жуткую пустоту. Впереди — целый день. Неделя, месяц. Может быть, год. Да он с ума сойдет от безделья, если раньше не помрет с голоду...
Вода неподвижна.
Она будто задержалась на одном месте, застыла до весны, словно боясь спугнуть тишину и покой, царящие только здесь и сейчас.
Может быть, где-то в эту минуту катастрофы, пожары, войны... Но это в другом мире.
— Господи, хорошо-то как!
Это было похоже на счастье. Что-то мелькает похожее в воспоминаниях...
Глаза мамы на утреннике в детском саду, когда Андрюшка читал стихотворение про зайчика...
Первое прикосновение холодного носа щенка, его, Андрюшкиного, собственного, для него купленного...
Поцелуй девчонки, о котором Андрей мечтал не один месяц...
Первая улыбка, подаренная ему ночью из детской кроватки его ребенком...
Замершее дыхание во время первого парашютного прыжка...
Слова хирургической сестры: «Пульс есть!»
— Господи, как хорошо, — подумал Андрей Чесноков.
Господи, как плохо...
Он, капитан армейского спецназа, парень с крепкими руками, ясной головой, трудолюбивый и честный, сидит на берегу речушки. И не просто сидит, а ловит рыбку в проруби.
— М-да... — выдохнул Андрей и не узнал своего голоса.
После отъезда жены с дочкой он, и прежде мало разговорчивый, как бы онемел. На приветствия деревенских отвечал слабым кивком, отводя глаза в сторону.
Он как будто посмотрел на себя со стороны— серое, заросшее, дурно пахнущее существо. Онемел, обесчувствел, даже мороза не ощущает.
Андрей саданул кулаком по ноге, чтобы убедиться, может ли он испытывать боль и вообще остались ли у него хоть какие-то чувства.
Чувства были: обида и досада на самого себя.
А что, собственно, произошло?
Да, была грандиозная идея — создать рай в отдельно взятой деревне.
Рай под За-рай-ском.
И ведь поначалу все получалось: уговорил жену бросить город, получил разрешение районного начальства. И самое главное — деревенские поверили ему, что не за горами «молочные реки с кисельными берегами». Не просто поверили, а приносили свои малые крестьянские сбережения. Андрей брал эти крохи, хотя его собственных денег, полученных за последнее дело, хватило бы на то чтобы прокормить несколько таких деревушек, да и не один год. Он брал деньги не от жадности — это чувство у него было атрофировано. Был расчет. Расчет на человеческую заинтересованность — все хозяева. А он, Андрей, не денежный авторитет, а их лидер... А уж когда на берегу Чесни встала аккуратно вырубленная, освященная приехавшим из города священником часовня — все старушки деревни стали называть его сынком.
Да, идея была хорошая, только Андрей не учел: его рай земной — это малюсенький островок среди океана злобы, насилия и беспредела.
Он-то хотел все по-доброму, законно, честно. Поэтому искренне удивился, когда к нему в дом ввалились здоровые бритые «мальчуганы» с дебильными физиономиями и сообщили, что если он, Андрей Чесноков, хочет спокойно трудиться, то должен отстегивать «бабки» какому-то Марату.
Чесноков послал их подальше...
А когда однажды ночью берег реки осветился всполохами пожара, он не пытался вместе со всеми спасти часовенку, а, не дожидаясь утра, поехал «расплачиваться»...
Марата он не нашел, но «мальчуганы», что к нему наведывались, получили по «полной программе». Сначала он у них спросил: ребята, а часовня-то при чем? Вы же верующие, вон у каждого золотой крестик на цепи. Они даже не смутились, даже не наморщили хоть на секунду свои узкие лбы. Они нагло улыбались.
И тогда Андрей бил их долго и со смаком.
