Ознакомительная версия.
— Я вас просто убью, — пообещала она, снова впадая в трагический тон, — вот только приземлимся, прямо там сразу в аэропорту и прикончу и тебя и Мещерского. Я знаю, чья это идея! Кто тебя подбил на эту авантюру. Ведь мы же собирались на Красное море!
— В январе, счастье мое. — Кравченко поудобнее устроился в кресле и мечтательно прикрыл глаза. — И вообще, я не узнаю тебя. Неужели тебе не интересно увидеть трофейный Кенигсберг?
Катя налила себе остатки вина. Лучше напиться сразу в самолете, тогда проще будет воевать с ними на земле. С этими предателями и обманщиками. Мысленно она перебрала весь багаж, ища предмет поувесистее, потяжелее, каким легко и с пользой можно было огреть и Драгоценного, и его закадычного дружка по их лживым пустым головам. И тут же с ужасом вспомнила, что не взяла ни зонта, ни дождевика. И из теплых вещей не взяла почти ничего — джинсы и свитер.
«Ну и хорошо, ну и пусть. Пусть я там замерзну, в сосульку превращусь, пусть заболею, пусть умру», — подумала она, чувствуя, как по телу разливается приятное тепло от смеси красного и белого сухого.
Сели ювелирно и мягко. Похлопали командиру корабля за то, что довез, не угробил. Было 11 часов 20 минут. Над Калининградом сияло ослепительное солнце. Термометр на фасаде здания аэропорта показывал двадцать восемь градусов в тени.
Мещерский встретил их в зале прилета в пляжных бермудах и белой футболке с гигантским иероглифом на спине.
— Вадим, Катюша, я здесь! Оставь, оставь сумку, тяжелая. Я сам, — он вертелся как маленький смерч и… И Катя выпустила из рук ремешок дорожной сумки, которым примерялась, как бы половчее огреть обоих этих врунов, когда отвернется аэропортовский охранник. Мещерский схватил сумку и звонко, пылко чмокнул Катю в щеку. Он был небрит, но свеж, радостен и улыбчив, как ребенок.
— Ни на секунду не опоздал самолет. А я думал… — Кравченко с достоинством приветствовал друга крепким рукопожатием.
— Что, были какие-то проблемы с самолетом? — встревожился Мещерский.
— Да нет… Правда, кое-кто интересовался, не везем ли мы динамит, рыбу глушить.
— Что? — Мещерский едва не уронил баул. — На таможне, что ли, цеплялись?
— Не слушай его, Сережечка, — вздохнула Катя, — лживый прохиндей, не слушай его.
— Расстраивается, — сообщил другу Кравченко, — еще никак не свыкнется с мыслью, что попала сюда.
— Надо было заранее подготовить. Я же тебя предупреждал, — виновато и воровато (как показалось Кате) шепнул Мещерский.
— Тогда бы фиг вырвались. Арриведерчи и рыбка, и катер… Ну, давай, командуй. Где тачка? Куда вещи грузить?
На стоянке аэропорта их ждала машина. Маленький такой джип. Оказалось, что и не джип вовсе, а какой-то там корейский «Спортаж». Мещерский заявил, что это машина сотрудника их фирмы «Столичный географический клуб», имеющей на Куршской косе свои «пункты приема и размещения туристов».
Катя забралась в машину. Ей было уже все равно. От смеси белого и красного, от мягкой посадки, двадцати восьми градусов по Цельсию ее клонило в сладкую дрему. Ей было даже не любопытно, как такое количество вещей поместится в багажник этого «Спортажа».
И как втиснется в него почти двухметровый Кравченко. Но все как-то рассосалось. Часть баулов приторочили на верхний багажник. Кравченко тоже сложился пополам.
Мещерский бодро юркнул за руль, завел мотор. Эта машинка была точно скроена по его маленькой фигурке. За рулем этого игрушечного джипа он чувствовал себя крутым. Это было видно по его довольному лицу. «Ой, жулики несчастные», — подумала Катя и погрузилась, точно в мягкую перину, в дремоту. А когда открыла глаза, первое, что увидела, — синий дорожный указатель «Советский проспект, на Светлогорск».
— Проспала, дорогуша, весь Калининград, — сообщил Кравченко.
Катя повернулась к окну. Посмотрела на сияющее небо. Странно, а где же дождь? Балтика ведь, а дождя ни капли.
— Обещают чудесную погоду, — вещал Мещерский, искоса поглядывая на Катю. — Прогнозы точные. И береговая служба тоже… Ни одного красного вымпела. Море как блюдце. Только вот соляркой для моторки надо загодя запастись, а то в пик сезона там нарваться можно на…
— Там — это где? — спросила Катя.
— Там, куда мы едем, — вместо Мещерского ответил Кравченко. — Сюрприз, радость моя, все еще продолжается.
Шоссе повернуло на северо-запад. Мелькали поселки, поля, а затем началось что-то вроде тенистой старой аллеи — деревья стояли вдоль шоссе, как солдаты на параде. И вдруг на горизонте всплыла округлая вершина, нависла над окрестными холмами зеленой шапкой — гора, заросшая хвойным лесом.
— Гильтгарбен, — указал в ее сторону Мещерский. — Местная гора сказок. По легенде, там, на вершине, было последнее капище древних пруссов. А священный дуб, росший там, по преданию, срубил сам святой Адальберт, за что пруссы-язычники предали его мучительной казни. Правда, насчет места казни, указывают еще и мыс Пиллау, недалеко от Балтийска. Но многие считают, что святого убили именно здесь, на горе Гильтгарбен. Темное место… Его в старину почитали не меньше, чем знаменитый Брокен.
Катя смотрела на заросшие лесом склоны «зеленой шапки». И чувствовала, что от ее полудремы, лени, усталости, равнодушия и раздражения не остается и следа.
— Кто этот Адальберт? — спросила она.
— Креститель пруссов, местный мученик, весьма почитаемый в прошлом. Между прочим, там у нас в Морском его церковь.
Так Катя впервые услышала название места, куда они направлялись, — Морское. Позже Мещерский назвал и старое немецкое его имя — Пилькоппен.
Дорога снова повернула и вновь озадачила их: указатель сообщил, что до Светлогорска десять километров. По левую сторону от дороги Катя снова увидела холмы, поросшие редким лесом. Почва была светлой, песчаной, и деревья четко выделялись на фоне песка и ярко-синего неба. Старые ели караулили въезд в узкую тенистую лощину у подножия холмов. А дальше, у горизонта, поблескивала бирюзовая полоса. Катя не поверила своим глазам: цвет моря был совершенно не похож на тот, что она готовилась увидеть. Море было как на юге. Катя оглянулась на Кравченко. Тот хмыкнул. Весь вид его говорил — ну что? Убедилась?
Но в Светлогорске они не остановились. Мещерский сделал небольшой крюк и у развилки шоссе свернул в сторону Романова.
— Вот примерно отсюда и начинается коса, — сказал он. — И поверь мне. Катюша, ты не пожалеешь, что приехала сюда.
Слева были сосновые леса и синева моря. В небе — чайки. Вдоль дороги крутые склоны дюн. И маленькие рыбацкие поселки, состоящие из приземистых, непохожих на наши домов с остроконечными черепичными крышами. Они были похожи на пряничные избушки из немецкой сказки, а вблизи оказались облупленными, тронутыми штормами и непогодой.
А потом и справа заблестела вода. Мещерский сказал, что это залив. И снова резко и зло кричали чайки, дерущиеся за рыбу. И шоссе, залитое солнцем, было почти пустым, дачным. Редко-редко навстречу попадался грузовик или подержанная, но все еще шустрая иномарка.
— Маяк. — Мещерский кивком указал налево, в сторону моря. Катя увидела башню, похожую на черную шахматную ладью. Шоссе утонуло в густом сосновом лесу, и за темно-зелеными кронами стало не видно ни маяка, ни моря, ни залива. Только чайки кружили высоко в небе. Мещерский, точно заправский гид, рассказывал, что это очень старая почтовая дорога, что вот слева развалины знаменитой некогда орнитологической станции Тиннеманна. Что лес, подступающий к самому морю, — это отроги знаменитого заповедного леса. Что вообще коса — это такое место, которое надо открывать для себя постепенно, шаг за шагом, потому что никогда не известно, что ждет тебя здесь за поворотом, какой вид.
— Катька, смотри! — присвистнул Кравченко от удивления. И Катя увидела издали Высокую Дюну (так ее назвал Мещерский) — огромный конический холм из золотистого песка, словно вырастающий из морской глади. А потом сосны плотно сомкнулись, замелькали как частокол и вдруг снова разошлись как по команде в разные стороны, зеленый луг и церковь над круглым, как зеркало, прудом, заросшим ряской, затененным старыми ветлами, склонившимися к самой воде.
— Почти приехали, сейчас поворот на Морское, и мы дома. — Мещерский сбавил скорость. — Тут напрямик через кладбище и дюны совсем близко, рукой подать.
— А где тут кладбище? — спросил Кравченко, закуривая в окно.
— Да вот же оно. Старое, немецкое, — Мещерский кивнул на луг, на ветлы, липы и кусты бузины. — Здесь все с войны заброшено. А там, в ложбине у подножия дюны, говорят, «Тигр» подбитый раньше стоял и наша «тридцатьчетверка». Они друг друга прямым попаданием порешили, когда тут бои шли в сорок пятом. Песком их занесло. Здесь пески зыбучие, двигаются. Тут много техники раньше ржавело. Мне Базис рассказывал. Ну и не только… Тут вообще много чего в песке можно было найти.
Ознакомительная версия.
