— По сравнению с убийством пустяк, но всё-таки преступление.
— Тогда у меня будет и третье преступление, — сказал Ватунский и замолчал, смотря мимо следователя пустым, уставшим взглядом.
— Короче, женился, — начал он опять. — И вот оказался лицом к лицу с новой женой. Пока я думал о женщине абстрактно, во мне всё спало. Но когда я ощутил её, впервые поцеловал, то схватила меня такая боль, о какой и не догадывался. Обычно в таких ситуациях человеку требуется время для понимания своих ошибок. А у меня сразу. Как атомная вспышка.
— Зачем валяли ваньку насчёт своей узости? — грубо перебил Рябинин. — Чтобы скрыть причину женитьбы?
Ватунский неожиданно покраснел.
— Я правду сказал, — быстро ввернул он.
— Максим Васильевич, — задушевно начал Рябинин, — я же вас практически не допрашиваю. Неужели я не вижу, какой у вас уровень, начитанный вы или нет, чистый технарь или интеллигентный человек?
— Всё сказал правильно, — начал Ватунский и вдруг взорвался: — Сказать, что понравились её бёдра?! Вот и говорю! Да, понравились её ноги и грудь, чёрт возьми!
— Чего же вы кричите? — улыбнулся Рябинин.
— У вас, у следователей, это считается развратом, — сказал тише Ватунский, но его злость завязла в рябининской улыбке.
— Почему же?… Красивые ноги я тоже ценю.
— Не подумайте, что эти бёдра всё и решили. Хотя играли какую-то роль. Всё решил комплекс, где сексуальное, сиюминутное не исключалось. Продолжать?
Рябинин кивнул.
— Похудел я, почернел, стал хуже работать. Ходил у себя по кабинету, как отощавшая обезьяна. Верите, через три дня после свадьбы с красавицей написал Вале письмо. Потом видел его — сумасшедшие разумнее пишут. Лист бумаги иссечён пером, как тупой бритвой. С этого дня начал писать ежедневно, и эти письма стали болью моей и радостью.
— Она отвечала?
— Разумеется, нет. Да… О новой жене. Её личность к моему прозрению не имела никакого отношения. Будь она так же прекрасна, как и её лицо, было бы то же самое. Впрочем, её лицо ничего не отражало, да ничего и не выражало. Мещанство очень разнообразно и вычурно. Сейчас это понятие глохнет, мещанство-то как-то притушевывается, будто его и нет. А зря. Моя новая жена была примитивна худшим видом примитивности — стандартным. Есть стандарты довольно высокие. Скажем, обязательно учить детей английскому, фигурному и музыке. Или повальная защита диссертаций. А есть стандарт формы и пустяков. У неё были чёткие представления о семейной жизни. В девятнадцать ноль-ноль я обязан быть дома, обедать, смотреть телевизор или идти в кино. В общем, делать то, что делают всё. А я мог прийти в полночь, а мог вообще не прийти, если пошли мысли, как рыбий косяк. А эта пустячность, какая-то ненасытная пустячность! Например, суп получился не прозрачный, а с мутноватинкой. Разговоры, обсуждения, вздохи, звонки подругам… Каждая вещь должна быть на своём месте — верная мысль. А у нас стал культ — я уж боялся до вещей дотрагиваться. Устроил её на работу, но стало ещё хуже. Она ударилась в эмансипацию — уравняла меня с собой. На первый взгляд это кажется правильным, прогрессивным. Часов в девять я приходил домой, шёл в магазин, мыл посуду, убирал в квартире. В двенадцать она ложилась спать, а я садился за бумаги на ночь. На следующий день шёл на работу, а вечером опять тёр какую-то кастрюлю. Деньги нам позволяли обедать и в столовой, и в ресторане. Нет — семейные люди обедают дома. А у неё было целое мировоззрение — приземистое и непробиваемое, как бомбоубежище. Ну а я каждый день писал письма. Каждый божий день! Ровно триста шестьдесят пять писем. И тут меня сделали главным инженером комбината, уже перестроенного по моему проекту. Радость перемешалась с горем… Тогда я вот что сделал: взял командировку и поехал в Новосибирск. Детали не буду рассказывать — и так много наговорил.
— Расскажите, как встретила?
— Увидела меня, встала — только слёзы бегут по щекам. И не было такого ветра, который сумел бы их высушить. Взял я её за руки и лишился речи, без гиперболы, а физически не мог сказать ни слова. Да и что было говорить! Валя поехала со мной, ничего не спрашивая и ничего не требуя. Мать у неё к этому времени уже умерла. Приехала сюда… А что делать? По паспорту она Ватунская, в паспорте штамп о браке. Снял я ей комнату. Но ведь надо прописываться, надо работать. Фамилия у меня довольно редкая. А меня уже в городе знали, я по телевизору не раз выступал. Обязательно дошло бы до моей новой жены и до комбината. Выхода не было.
— Выход был, — буркнул Рябинин.
— Конечно, — сразу согласился Ватунский. — Признаться, что я двоеженец, понести наказание, развестись со второй женой и так далее. Но это значило…
— Что? — спросил Рябинин и понял: сейчас инженер скажет главное.
— Всё! Истрёпано моё имя, испорчена карьера, летит к чертям всякая перспектива. А ведь я в кадровом резерве министерства, я уже кандидат в начальники главка, не говоря о директорстве на заводе. На этом уровне особенно строго судят о моральных качествах человека, смотрят на семейное положение. Да и как я мог?… Мне дали квартиру, на моей свадьбе был директор комбината, и вдруг… Вот и получилось, что нет у меня выхода, не мог я пойти на позор. И ни Валю не мог бросить, ни карьеру. Тогда я вот что сделал; валялся у меня в столе паспорт какой-то Новиковой, которая сбежала на север, бросив работу и документы. Я переклеил карточку, и Валя стала Новиковой. Пока, на время. Валю-то еле уговорил. Вот так, пока-пока — прошёл месяц, и вот уже год прошёл. Всё хотел что-нибудь предпринять, но… А потом вот что случилось: моя жена-красавица убирала в квартире и в старой книге нашла мой потерянный паспорт со штампом о браке. Это раз. Два — узнала про Валю, видимо её мать постаралась. Но они не знали, что это одно и то же лицо. Жена хотела рубануть разом, вторая жена, но потом сообразила, что карьеру-то мне испортит, но и меня потеряет. Возник компромисс: она молчит, я имею любовницу, а она формально остаётся женой главного инженера. Ей очень хотелось быть женой главного инженера. Но пошли скандалы, ссоры, шантаж. И в тот день вспыхнул скандал… Она решила звонить в райком, сказала, что хватит с неё. И тут мои нервы сдали… Дальше вы знаете. Такова схема моих ошибок, только схема, а сами ошибки сложнее и глубже…
— Есть такие ошибки, которые человек не имеет права совершать, как, скажем, предавать Родину.
Ватунский заметно вздрогнул.
— Решили ударить лежачего?
— Извините, — буркнул Рябинин. — Вырвалось.
— Сам понимаю, не те это ошибки. Убил человека… Помните, я сказал вам на кухне, что не жалею её? Это не так.
— Я и не поверил. Да-а, целый букет статей: неосторожное убийство, сокрытие регистрации брака и подделка документа.
— Но букет-то всё на одной почве. Из-за одной ошибки.
Рябинин тоже об этом подумал: не люби Ватунский свою первую жену — не было бы никаких преступлений. Впрочем, не люби он сильно карьеру — тоже не было бы. А не свяжись с красавицей — не было бы этой истории. Разруби он узел сразу, как только всё понял, — тоже ведь не было бы…
— Смотря что считать почвой, — вздохнул Рябинин.
— Суд будет?
— Да, должен быть суд.
— И меня посадят?
— Не знаю. Думаю, что нет, — искренне сказал Рябинин человеку, который убил женщину и предал любовь.
— Сергей Георгиевич, только прошу, чтобы история моего падения осталась в этих стенах.
— Я уже говорил — даю честное слово. Дня через два вызову вас для предъявления обвинения.
На следующий день, часов в восемь утра, когда по тусклым улицам не то катился волнами серый туман, не то морось сбивалась ветром в хлёсткие косяки, к дому номер семьдесят три по проспекту Космонавтов подъехал милицейский фургон с красной полосой, ржаво скрипнув тормозами. Из кабины вышел пожилой грузный мужчина в плаще, из фургона выпрыгнули два молоденьких милиционера и пошли за грузным в парадную. Они поднялись на последний этаж, и пожилой длинно позвонил в левую квартиру. Дверь сразу открыла стройная светленькая женщина с синими глазами, с расчёской в руке и шпилькми во рту — видимо, собиралась на работу. Она выхватила изо рта шпильки и вежливо улыбнулась мужчине. Тот неопределённо кашлянул и сделал шаг вперёд, но женщина стояла на его пути.
— Вам кого? — спросила она, всё ещё вежливо улыбаясь.
— Наверное, вас, — хрипло буркнул мужчина и шагнул к ней вплотную.
И тут она увидела сзади милиционера. Женщина стала отступать, не спуская глаз с погон. Войдя в переднюю, пожилой мужчина осмотрелся, опять кашлянул и достал из кармана бумагу:
— Марианна Сергеевна Новикова вы будете?
— Да, — сказала она, но никто не услышал.
— Вы? — уже громче спросил мужчина.
Теперь она только кивнула. Милиционеры скромно стояли у самой двери, которая так и осталась приоткрытой. Они ничего не делали, просто стояли, глубоко засунув руки в плащи, будто их работа ещё впереди — как грузчики, ждущие команду бригадира выносить мебель.
